Петербург культурный

[Vishenka]

Статья из инетного журнала Чайка.

Ирина Чайковская (Бостон)

    Радуга над Петербургом

    О книге Соломона Волкова «История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дней»

    Говорят, отправной точкой для картины Сурикова «Боярыня Морозова» послужил образ черной вороны на белом снегу. Для автора «Истории культуры Санкт-Петербурга» импульсом к ее написанию стал день знакомства с Анной Ахматовой — 16 мая 1965 года. В этот день возглавляемый им квартет молодых питерских музыкантов приехал в Комарово, чтобы сыграть русской музе 20 века только что написанный 9-й квартет Шостаковича. В этот фантастический день было все — гениальная музыка, внимание и сопереживание великой поэтессы, разгулявшийся за окном снегопад (в мае!) и последовавшая за ним ослепительная радуга, вставшая на небе. Казалось, ничего похожего на эту свистопляску природы никогда не было и быть не могло. И вдруг Ахматова, вышедшая с музыкантами на засыпанное снегом крыльцо, сказала, что подобное было в 1916 году, и процитировала свое тогдашнее стихотворение «Майский снег». Видимо, глубоко задела Волкова эта связь времен, с промежутком в полвека.
    Его книга тому неоспоримое свидетельство. Итак — о книге.

    Она объемистая, с академическим названием, но читается на одном дыхании, как увлекательный роман. Этот роман вместил трехсотлетнюю жизнь и судьбу российского города, бывшего некогда столицей Империи (уж не повторится ли история вновь?), с его потрясающими взлетами и катастрофическими падениями, с его фарсом и трагедией, с уникальными человеческими характерами его героев-творцов… Но это не все. Книга написана мастером, тонким, проницательным, вдохновенным (недаром он музыкант!), который, постоянно внося в повествование личную ноту, сам становится одним из его героев.

    Позволю себе воспоминание. Много лет назад в автобусе, везшем группу российских гуманитариев по дорогам Грузии, между мной и попутчицей-музыковедом из Ленинграда состоялся примечательный разговор. Тогда у всех на устах была только что вышедшая на Западе книга воспоминаний Шостаковича «Свидетельство», составленная и изданная Соломоном Волковым. Естественно, ни она, ни я книгу не читали, но мне, молодой аспирантке, было интересно услышать мнение солидного профессионала. «Фальшивка, — сказала она убежденно, — Шостакович никогда и нигде до конца не раскрывался». И она сослалась на какие-то авторитетные имена.

    В 90-е годы, оказавшись в Италии и увидев переведенную на итальянский язык книгу Волкова на полке магазина Feltrinelli, я ее быстро ухватила.
    Вначале она показалась мне сборником в высшей степени любопытных исторических анекдотов о знакомцах композитора, но по мере чтения трагическая нота нарастала и, дочитав до конца, я была просто ошеломлена. Ужасная участь величайшего музыкального гения, прожившего жизнь в безжалостной к человеку Стране Советов, не шла у меня из головы. То, что все это абсолютная правда, не вызывало ни малейшего сомнения.
    Было обидно только, что книга прочитана не по-русски. Увы, прошло уже больше 20 лет со времени ее появления в Америке, с тех пор она вышла на многих языках, а русскому читателю — Бог весть, по чьей злой воле — по-прежнему недоступна…

    Та первая встреча вызвала жгучий интерес к автору. Как ни крути, а Соломон Волков был соавтором воспоминаний композитора. Одаренный ярким литературным талантом, он скомпоновал и отшлифовал воспоминания, пропустив их через свое сознание и восприятие, дав им развитие и завершение. Новые книги подогревали возникший интерес. Я имею в виду «Диалоги с Иосифом Бродским» и «Страсти по Чайковскому». И вот  «История Санкт-Петербурга», над которой Соломон работал 7 лет и которую сам называет итоговой. И эта книга первоначально была прочитана мною по-итальянски. Что было делать, если появившаяся на английском языке в 1995 году и сразу переведенная на другие европейские языки книга (написанная по-русски!) была выпущена московским издательством только в году 20011.

    Лиля Панн в интервью с Волковым призналась, что по-английски читала «другую книгу». Скажу, что, читая по-итальянски, я уловила новизну и неожиданность концепции Волкова, но понадобилось прочитать все заново и по-русски (когда форма как бы полностью слилась с содержанием), чтобы оценить его владение словом и композицией — одна маленькая подглавка, как ручеек, легко перетекает в другую, музыкальная тема естественно и свободно сменяется литературоведческой, та, в свою очередь, переходит в разговор о живописи, и все вместе они устремляются к итоговым размышлениям конца главы.

    Привычное определение для Волкова — «музыковед», поколебленное его книгами о Бродском и, отчасти, о Баланчине, в работе о Петербурге оказывается недостаточным. Он выступает здесь как искусствовед, литературовед, а также как историк и философ культуры. Предметом пристального анализа становится не столько культура Петербурга, сколько изменение мифа о городе, ею отраженное. Перед нами рассказ о трансформации петербургского мифа за 300 лет его (города и мифа) существования.

    Есть теория, по которой творец, для удачного исполнения своего замысла, должен видеть, хотя бы смутно, его начало и конец. Позволю себе предположить, что вехи эти определились в сознании Волкова заранее, еще до начала работы. Пушкинский «Медный всадник» и «Поэма без героя»  Анны Ахматовой — вот две точки натяжения книги, откуда бегут и куда устремляются все ее ручейки и потоки. Оба произведения — о судьбе личности в бурях и катаклизмах своего века («Медный всадник» несет запал и энергетику аж двух веков!). Оба вобрали в себя дыхание истории. И оба — признание в любви Петербургу.

    Парадоксально, но Пушкин, родившийся в Москве, родившаяся в Одессе Ахматова стали для всех петербургскими поэтами, полюбили и обессмертили этот город. Должно ли удивлять, что и Соломон Волков приехал в Питер только в 14 лет из Риги. Город свершил над ним свое колдовство, обратил в свою веру, сделал толкователем своих мифов…

    Не вся история записана, не вся существует в фактах и очевидностях, наряду с писанием существует предание, отклик на событие, его отзвук, всплеск, оставленное им эхо. Чуткие души, улавливают эти всплески, подобно библейскому отроку Самуэлю, внявшему голосу Всевышнего, и передают послание остальным. Сказанное можно отнести не только к той концепции петербургского мифа, которую построил Соломон Волков, но и ко многим страницам книги, где автор словно подсмотрел внутреннюю жизнь композитора, музыканта, писателя, сумел прочитать невидимые остальным письмена их послания миру.

    Но поговорим о концепции. Схематично она выглядит так. Построенный в гиблом месте, «под морем», на костях тысяч подневольных рабочих (рабов), проклятый сосланной Петром царицей Евдокией («Санкт-Петербурху пустеет будет»), град Петра стал богатейшей столицей империи, одним из красивейших городов мира.

    С особой силой эту двойственность, амбивалентность прекрасного, но бесчеловечного города выразил Пушкин в своем «Медном всаднике». Но Пушкин не проклял Петербург; бесконечно сочувствуя своему герою, бедняге Евгению, чья судьба была сломана невским наводнением (гиблое место!), он признался в любви «граду Петра» и пожелал ему «стоять неколебимо». Иначе этот имперский город воспринимали Гоголь и Достоевский, породившие целое «антипетербургское» направление разночинной культуры; для них город стал символом фальши и пошлости, бюрократического засилья и презрения к маленькому человеку.

    В дальнейшем усилиями Чайковского (тоже не коренного петербуржца!) и вдохновленной им группы «Мир искусства», Петербург снова был поднят на недосягаемую высоту, но в очарованности и восхищении этих творцов подспудно присутствовало предчувствие и оплакивание его грядущих катастроф. Так и случилось.

    В 20-м веке «сам город несколько раз оказывался перед угрозой полного уничтожения. Его опалили две мировые войны, он прошел через три революции, беспримерную в современной истории осаду, несколько жестоких чисток, голод, опустошение, ужас. Он потерял статус столицы страны, своих лучших людей, самоуважение, деньги, власть, наконец, славу» (стр. 18).

    Возрождением петербургского мифа снова занялась культура. Дмитрий Шостакович, Анна Ахматова, оплакав муки родного города в своих творениях, возвестили о них миру. Страницы, посвященные Шостаковичу и Ахматовой, особенно вдохновенны и чреваты открытиями. Без сомнения, это связано с личными впечатлениями автора от встреч с этими творцами. Назову кое-что из того нового, что нашла для себя в книге Волкова о двух наших великих современниках. Стало общим местом, что Седьмая — «Ленинградская» — симфония Шостаковича обличает как немецкий фашизм, так и сталинский террор. Где источник этого утверждения? У Волкова я впервые прочла, что Седьмая симфония «была включена в план концертного сезона Ленинградской филармонии… до нападения Германии на Россию» (стр. 402). Автор приводит свидетельства друзей композитора, которым он признавался, что «Седьмая (как и Пятая тоже) не только о фашизме, но и о нашем строе, вообще о любой тирании и тоталитаризме» (стр. 405). Седьмую симфонию Волков сближает с ахматовским «Реквиемом», находя в обоих произведениях образ автора, как участника действия. Шостакович помечает себя здесь не музыкальной монограммой, как в позднейших произведениях, а отчаянно залихватским мотивом второй части — «темой смертника» (стр. 406).

    В книге Волкова нашла я объяснение и тому, что появившуюся в январе 1936 года передовицу в «Правде», носящую знакомое многим название  «Сумбур вместо музыки», комментаторы в один голос приписывают Сталину. Почему? Оказывается, за два дня до ее опубликования Сталин пришел на шедшую в Москве с триумфальным успехом оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». «Спектакль его разгневал, и он ушел, не дождавшись конца» (стр. 386). Волков приводит одну зловещую фразу из статьи, звучащую вполне по-сталински: «Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо» (стр. 387). Погромную эту статью, ставшую его незаживающей раной, Шостакович всю жизнь носил потом в нагрудном кармане.

    Любопытно наблюдение Волкова над бытовым языком Шостаковича, присвоившим, по словам исследователя, стиль Зощенко в качестве инструмента бытового общения. Высоко ценивший писателя, Шостакович начал, как и некоторые тогдашние интеллигенты, стилизовать свою повседневную речь под… ломаный канцелярит, получивший название «зощенковского». «Тут шла игра, в которой грань между участием в реальной жизни и ее постоянным осмеянием смазывалась» (стр. 359).

  Волковское наблюдение помогает расшифровать и понять письма Шостаковича, опубликованные в уникальной книге Исаака Гликмана «Письма другу» (СПб., Композитор.,1993). Известно, что Шостакович не сохранял писем (исключение: письмо от Вс. Э. Мейерхольда, написанное в тяжелейшее для композитора время, — 13 ноября 1936 года). В ответных письмах Шостакович никогда ничего не писал открытым текстом. Вот отрывок из письма к Гликману за 1956 год: «Особенно мне понравилось выступление тов. Лунина. Он напомнил съезду о вдохновляющем указании А.А. Жданова о том, что музыка должна быть мелодичной и изящной» (Гликман И.Д, стр. 125). Или вот о смерти футболиста Федотова в 1957 году: «К сожалению, покойный был несколько аполитичен. В отличие от продолжающего жить В. Боброва. Не могу забыть, как он (Бобров) обозвал тов. Башашкина титовским прихвостнем, когда из-за ошибки тов. Башашкина югославы забили гол в наши ворота… Спортивная общественность до сих пор высоко оценивает этот патриотический порыв В. Боброва. Но, к сожалению, покойный Федотов лишь забивал голы. Поэтому о его смерти сообщила лишь специальная пресса…» (Гликман И.Д., стр.131). Думаю, некоторые читатели, прочитав эти строки, припомнят «всеслышащее ухо» и «всевидящее око» бдительных советских органов. Волков назвал подобный тип иронического высказывания «зощенковским», подчеркнув, что его использование  «одновременно и облегчало жизнь, и делало ее невыносимой». (Стр. 359) Сам Зощенко, по словам Волкова, не смог выдержать такого напряжения и сломался окончательно. Напрашивается уточнение: «сломался» Зощенко не только из-за своего «раздвоения», но и под тяжестью обрушившихся на него испытаний, венцом которых стало знаменитое постановление 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград».

    Признаюсь, нигде раньше в «биографиях» Шостаковича не встречала я имени Галины Уствольской. Музыканты знают ее как любимую ученицу композитора по Ленинградской консерватории, как преподавателя, автора интересных музыкальных сочинений. В книге Волкова мы читаем, что в 1954 году, когда «внезапно умерла его жена, Шостакович сделал предложение Уствольской, но получил решительный отказ, который принес ему много горя» (стр. 460). Уже слышу, как кто-то раздраженно спрашивает, зачем нужны эти сведения в серьезном теоретическом исследовании. А если бы в исследованиях о Пушкине отсутствовали имена Амалии Ризнич? Марии Волконской? Каждый новый штрих к биографии творца драгоценен.

    Не будучи литературоведом по образованию, Волков в своей книге выступает с интересным литературоведческим анализом одной из наиболее зашифрованных поэм русской литературы — «Поэмы без героя» Анны Ахматовой. Известно, что в числе ее персонажей великий современник Ахматовой — Александр Блок. Меня всегда удивляло, что в ранней лирике поэтессы то и дело натыкаешься на следы ее «романа» с Блоком. Однако, достоверно известно, что реального любовного романа между ними не было, и сама Ахматова в старости всегда гневно отрицала «вымысел» о ее связи с Блоком. Соломон Волков проясняет ситуацию. «В 10-е годы Ахматова затеяла с Блоком рискованную литературную игру, намекая в опубликованных стихах на свою любовь к неназванному поэту с хорошо известными современникам чертами Александра Блока, вроде его знаменитых серых глаз». Так возникла «с легкой руки Ахматовой всероссийская легенда о ее с Блоком "романе"...» (стр. 440). Расшифровывая тайнопись Ахматовой, чутко обнаруживая второе дно ее поэтической шкатулки, Волков показывает, каким образом она продолжила свой воображаемый роман с Блоком на страницах поэмы.

    В анализе «Поэмы без героя» плодотворным мне кажется тезис Волкова о двух ее подлинных героях — городе и авторе. Город не стал тогда могилой Ахматовой — ее вывезли из вымирающего Ленинграда (в книге дано краткое, но чрезвычайно экспрессивное описание мук 900-дневной блокады, за которую вместе с Гитлером несет ответственность и Сталин, как известно, не любивший бывшую столицу). В эвакуации Ахматова начинает поэму, в которой, по слову исследователя, одна из главных тем — искупление греха страданием, очистительной жертвой, приносимой как самой Ахматовой, так и ее городом. Превратившийся из некогда надменной столицы империи в опальный, нелюбимый и подозреваемый властью город, а затем в дни блокады ставший городом-мучеником, Ленинград получил право на воскресение. Таким видится Волкову замысел Ахматовой.

    К страницам, посвященным Ахматовой, хотелось бы сделать только одно примечание. Исайя Берлин, познакомившийся с Ахматовой в конце 1945 года и ставший на долгие годы ее лирическим героем, не мог «увлекаться» стихами Ахматовой до знакомства с нею (стр. 443), так как, по его собственным словам, зафиксированным в книге М.Игнатьева («Metropolitan Books,» 1998) вовсе не знал при первой встрече Ахматову как поэта. Во время их встречи, растянувшейся до утра, Ахматова читала ему свои стихи, расспрашивала об эмигрировавших знакомых, среди ночи вернулся домой ее сын Лев Гумилев, втроем они съели на кухне несколько холодных картофелин…

    Еще одним знаковым героем в книге Волкова выступает Чайковский. Нетрудно догадаться, что в разговорах о нем с Баланчиным (см. «Страсти по Чайковскому») и созрела та новая и смелая концепция, которая проводится в книге. По Волкову, именно Чайковскому принадлежит основная роль в трансформации Петербургского мифа на рубеже веков. «Чуткая душа Чайковского первой ощутила приближение грядущих катаклизмов» (стр. 127).
    Молодые почитатели композитора — художники из кружка Дягилева-Бенуа уловили и подхватили этот взгляд на Петербург как на чудо, которому суждено уничтожение. Таким образом, именно музыка и живопись дали толчок смене художественных ориентаций. Традиционный взгляд на развитие русской культуры как литературоцентристской в книге Волкова серьезно поколеблен.

    Провиденциальная, провидческая роль культуры. Книга Волкова и об этом. Ухо творца улавливает тектоническое движение подводных глыб, чует зарождение грядущих катастроф. «Последний день Помпеи» Карла Брюллова, «Древний ужас» Леона Бакста рассматриваются в книге как пророчества о разломах истории соответственно 19-го и 20-го веков. Страшные события — наводнения, войны, насильственные смерти, революции — следуют за уже отзвучавшим пророчеством художника. В этих страшных событиях много аналогий с современностью. Перечитайте сцену охоты российских террористов-смертников на императора Александра II. «…Перовская взмахнула платком. Окруженная охраной карета вылетела на набережную и у решетки Михайловского сада поровнялась с метальщиками. Рысаков швырнул под колеса бумажный сверток — бомбу. Карету разворотило взрывом, были ранены конвойцы. Рысакова схватили. Император вышел из кареты невредимым… «Слава Богу!» — сказал он. «Слава ли еще Богу!» — ответил Рысаков. Он видел, что к Александру приближается Гриневицкий. Подойдя вплотную, тот бросил бомбу между собою и императором. Оба были смертельно ранены» (стр.104).

    Хорошо осознавать себя в истории как у себя дома. Так ощущал себя Пушкин, с подачи Карамзина вводя своего мятежного предка в  художественную ткань «Бориса Годунова».

    Соломону Волкову сильно повезло на встречи с гениями. Вся вторая половина книги имеет своими протагонистами людей, с которыми он общался, которых лично знал, разговоры с которыми записывал — Баланчин, Ахматова, Шостакович, Бродский, но кроме них, бесчисленная вереница музыкантов, писателей, кинорежиссеров, художников, с которыми сводила его жизнь — Н.Альтман, Николай Акимов, Роман Якобсон, Е.Мравинский.
    Это ли обстоятельство, то ли, что Волков так сжился со своей темой и персонажами, делает его чуть ли не свидетелем и соучастником всех свершившихся в Петербурге событий, начиная с закладки Петром Первым легендарного креста из дерна, случившейся 16 мая 1703 года. Он с достоверностью очевидца рассказывает нам, как выглядели, как жили и как умирали Модест Мусоргский и Александр Даргомыжский, Борис Кустодиев и Павел Филонов, Михаил Глинка и Владимир Софроницкий, Юрий Тынянов и Даниил Хармс. Потрясает рассказ о смерти Мусоргского; вообще тема смерти, как города, так и отдельных творцов, ощутимо присутствует в книге, причем автор всегда точно указывает, когда и от чего умер художник (я, например, не знала, что Тынянов 12 лет страдал болезнью Альцгеймера, обычно пишут расплывчато: «потеря памяти»). Кстати, о Тынянове. Представляется, что схема, предложенная Волковым, для исторических романов Тынянова, несколько прямолинейна. Не думаю, что к «Кюхле» или к «Смерти Вазир-Мухтара» вполне приложимо следующее категоричное высказывание исследователя: «(Тынянов. — И.Ч.) одним из первых среди советских писателей стал эффективно использовать историческую прозу для политических антибольшевистских аллегорий» (стр.366).
    Тынянов «обжил» пушкинское время, сдружился с его героями, влюбил в них своих читателей. Пушкинская тема стала в тяжелейшую для интеллигенции эпоху Большого Террора прибежищем и спасением. Кровавый 1937 год был объявлен властями «пушкинским», что совпало с художественными установками общества. Самых замечательных пушкинистов — Цявловского, Томашевского, Бонди — дало именно это время.
    Сказать, что Тынянов прятался за своими персонажами, чтобы обличать сталинское правление, — значит упростить проблему. Другое дело, что в русской истории (как и во всякой иной) действует закон аналогий. Помню, как в свое время, в день смерти одного из наших генсеков, читала со школьниками тыняновского «Пушкина», и мороз по коже продирал, до того все совпадало с тыняновским политическим раскладом…

   Есть тема, очень личная для Волкова, проходящая через всю книгу. Имею в виду русскую петербургскую культуру, представленную за рубежом.
    Звучать эта тема начинает в связи с фигурой Чайковского, ставшего чуть ли не национальным американским композитором (стр. 110), набирает силу в главе о создателях журнала «Мир искусства» Александре Бенуа и Сергее Дягилеве. К Дягилеву автор возвращается многажды, отдавая дань  человеку, сделавшему пропаганду русского искусства — музыки, живописи, балета — главным делом своей жизни. Долгое время в России упоминали имя Дягилева сквозь зубы и только в связи с «парижскими сезонами» русского балета. Волков воздает должное этому гениальному «вдохновителю» творцов, редактору, менеджеру и продюсеру, прекрасно разбиравшемуся и в русской живописи (открыл портретистов 18 века!), и в модернистской музыке (сотрудничал со Стравинским), и в (нео) классическом балете и сумевшему представить Западу все самые большие достижения того, другого и третьего.2

    Дягилев не был одинок: в до и послереволюционные годы на Западе, в частности, в Париже существовала активно работающая художественно-артистическая колония — художники Бенуа, Г.Серебрякова, Добужинский, Сомов, А.Яковлев, В. Шухаев, Б.Григорьев, композиторы  А.Лурье, И.Стравинский, балетмейстеры Михаил Фокин, Д.Баланчин и многие другие наследники «петербургской школы» — музыканты, танцовщики, писатели, философы, продолжающие развивать «петербургские идеи» и «петербургский стиль». «Петербургскую школу» Волков определяет так: «Эта школа, помимо горделивого ощущения принадлежности к славной традиции, давала, прочные, на всю жизнь, навыки честного мастерства и мастерской честности, профессионального любопытства, сдержанной иронии и ностальгии без сентиментальности» (стр.349).

    Из четырех крупнейших представителей петербургской школы, оказавших кардинальное влияние на культуру Запада, и особенно Америки, — Стравинского, Набокова, Баланчина и Бродского, автор выбирает для подробного рассказа двух последних. И это не удивительно — и Баланчину, и Бродскому Волков посвятил книги, знакомство с обоими стало эпохой в его духовной жизни. Всего один пример, насколько скрупулезно исследователь «залез» в биографию бывшего выпускника Императорского Балетного Училища Георгия Баланчивадзе, впоследствии ставшего родоначальником нового американского балета Джорджем Баланчиным.

    Читая о Баланчине в американской литературе, я сталкивалась с именем Владимира Дмитриева, бывшего товарища Георгия по петроградскому «Молодому балету» и затем в 1924 году уехавшего с ним на Запад. Волков растолковал мне мою ошибку: речь идет о двух разных Владимирах Дмитриевых. Менеджер, увезший группу Баланчина в Берлин, не имел к другу Баланчина, художнику Владимиру Дмитриеву, никакого отношения. Но факт совпадения имени, как пишет Волков, мог показаться суеверному Баланчину провиденциальным. Оказавшийся в Европе, а потом в Америке, Джордж сделал блистательную карьеру.

    Оставшийся на родине Дмитриев был официально признанным мастером, оформлял спектакли, за что получил 4 (sic!) Сталинские премии, но в годы Большого террора «агенты НКВД ночью увели жену (Дмитриева — И.Ч.), оторвав ее от колыбелек, в которых спали дети Дмитриевых, двое семимесячных близнецов» (стр. 472). Дмитриев, пораженный страхом, в сорок пять лет получил инфаркт и скончался. Волков не апологет Запада, отнюдь. Он пишет о разных судьбах петербургской интеллигенции; кто-то, как Баланчин или Стравинский, захотел и сумел вырваться из Советской России, кто-то, как Ахматова и Шостакович, остался. Впечатляют страницы о тех, кто, подобно М.Юдиной и В. Софроницкому, оставшись, внутренне противостоял режиму. По большому счету, и уехавшие, и оставшиеся возвеличивали и пропагандировали русскую культуру. Но любопытно, что, когда в 1962 году балет Баланчина приехал на гастроли в Россию, в неофициальных отзывах, по воспоминаниям Волкова, звучала горечь:  «Баланчин привез нам наше будущее, которому не дали расцвести в России» (стр. 482).

    Многие ли знают, что бостонец Линкольн Керстин, американский спонсор и менеджер Баланчина, по странной случайности, будучи в 1929 году в Венеции, оказался очевидцем похоронной процессии. — Кого хоронят? — Какого-то Дягилева, — ответили из толпы. Так в который раз история провидчески связала в единый узелок две ниточки, предугадав и предсказав дальнейшую судьбу 22-летнего американца.

    Книга Волкова перебрасывает нити, связывая века, искусства, творцов. Связывает она и Россию с Западом. Последний монографический ее герой  — Иосиф Бродский, соединивший наследие петербурженки Ахматовой с линией, идущей от эмигранта Набокова, и как бы замкнувший кольцо.
    Приведу поразившие меня строки письма Бродского Леониду Брежневу, написанные в канун отъезда из России: «Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело» (стр. 489). В этом отрывке потрясает простодушие поэта, его наивная вера в то, что до железобетонного вождя можно достучаться. Не правда ли, не совпадает с распространенным портретом Бродского — самоуверенного скептика?

    Книга Соломона Волкова написана в преддверии 300-летия города, но она не «датская». Это выношенное дитя, плод труда и вдохновения. Она увлекает и затягивает, и не обязательно быть питерцем, чтобы поддаться ее магии. Я, например, из Москвы. Заканчивая читать книгу Волкова, боялась, что не упомянет он академика Дмитрия Лихачева, бывшего для меня и моего московского окружения в доперестроечные и постперестроечные годы посланцем Пушкинского Дома, нравственным камертоном. Но Соломон упомянул его; думаю, не просто было автору, с 1976 года живущему в Нью-Йорке, из его «прекрасного далека» реконструировать события недавнего российского прошлого. В одном из интервью Волков говорит, что эта книга — «рассказ о городе, в культурном пространстве которого я продолжаю существовать» (Лиля Панн. Сердце на кончике пальца. «Чайка». №5, 2001). Знаменательное признание!

    Напоследок одно замечание. В книге Волкова нет библиографии в русском издании. Не указаны и источники многочисленных, разбросанных по ней цитат. Автор предваряет их комментариями типа: «По свидетельству современника» или «как вспоминает современница». Кто эти неназванные  современники, можно только догадываться. С другой стороны, легко предположить, что отсутствие строгой прикрепленности текста к его носителю  — одна из прихотей автора, для которого «писание» и «устное предание» — вещи одного порядка. В таком случае этот «недостаток» книги вытекает из ее достоинств.

    В умном и глубоком предисловии к книге петербуржца Якова Гордина берется под защиту Московское государство, на которое Волков смотрит «глазами Петра». Мне, в свою очередь, хочется посетовать, что нет пока современной книги о нашей «древней столице», написанной с такой эрудицией, страстью и таким вдохновением, как блестящее исследование Соломона Волкова о культуре Петербурга.

(Отредактировал(а) Vishenka - 20:23 - 8 Апр., 2003)


(Отредактировал(а) Vishenka - 20:26 - 9 Апр., 2003)

[Vishenka]

Оттуда же

Самуил Лурье (Санкт-Петербург)

Стогна мира

Самое петербургское существительное. Во множественном числе вбирает в себя наш город, словно взгляд из-под купола Исаакия белой ночью.
Когда для смертного умолкнет шумный день.

Обычно — так сказать, по жизни — это гулкое слово мы впервые и впоследнее встречаем у Пушкина. И на немые стогны града полупрозрачная наляжет ночи тень...

Но интересно, что и самый ранний, почти за столетие до Пушкина, образ Петербурга — стогна. В «Оде на день восшествия на престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1748 года» Ломоносов описывает всенародное ликование так, словно ему в Смольном заказали сценарий юбилейных торжеств: прибывает кортеж правительственных машин; петербуржцы встречают руководство страны бурными аплодисментами.

Подобным жаром воспаленный
Стекался здесь российский род,
И радостию восхищенный,
Теснясь, взирал на твой приход.
Младенцы купно с сединою
Спешили следом за тобою.
Тогда великий град Петров
В едину стогну уместился,
Тогда и ветр остановился,
Чтоб плеск всходил до облаков.

(Предусмотрены, как видим, даже спецметеоэффекты, но это в скобках). В примечаниях к стихам Ломоносова читаем: стогна — площадь. Коротко и ясно. В примечаниях к Пушкину: стогны — площади (иногда также и улицы). Но вряд ли сам А.С. был того же мнения, не то не написал бы в «Медном всаднике»:

Стояли стогны озерами,
И в них широкими реками
Вливались улицы...

Слово, однако же, церковнославянское. Употреблено, например, в странной притче, пересказанной апостолом Лукой: некто затеял вечеринку для друзей, а они в последний момент, словно сговорившись, отказались придти, причем выставили предлоги совершенно нелепые — один даже сказал: я женился, поэтому не могу. И вот тогда разгневанный гостеприимец велел своему рабу — собрать на улицах и пригласить к нему на ужин первых попавшихся нищих инвалидов и бомжей... Короче, это притча о том, что много званых, но мало избранных. Речь хозяина к рабу начинается так:
Изыди скоро на распутия и стогны града... В Синодальном переводе: «пойди скорее по улицам и переулкам города...» Похоже, и Некрасов, сочиняя навзрыд:

В глухую полночь, бесприютный,
По стогнам города пойдешь, —

имел в виду скитания по улицам. Хотя и явно не по каким попало, а — по прямым, широким, торжественным улицам. Короче и попросту — по Петербургу. Как бы там ни было — нет в России ничего прекрасней петербургских площадей. Нет и в Петербурге ничего величественней. Город из них возник, только из них поначалу и состоял — почти воздушный. Лишь впоследствии все эти овалы и окружности соединили прямыми.

Потом, конечно, принялись стачивать кривизну, сокращать диаметр. А на давнишних гравюрах как патетичны Марсово поле, Мариинская, Исаакиевская, нынешняя площадь Островского... Многие из нас — такие чудаки! Чуть ли не физически страдают от того, что над крепостью нет ангела, над Домом книги — глобуса, — и что часы на Думской башне вот уже сколько лет стоят. А еще жила в городе — долго-долго жила! — тоска по Сенной площади. Всеобщая такая мечта, что вот уберут с Сенной кошмарную эту голубятню для нетопырей и нагло необъятный, крепостной вокруг нее забор — и замостят ямы — и подметут — и всё! Можно гулять, не подчиняясь направлению стены. Смотреть вдаль. Чувствовать над головой небо. И все будет по-другому, не так, как раньше. Эта площадь — такая несчастная. С дурной наследственностью. Торговые ряды, торговые казни. Некрасов якобы видел: били женщину кнутом. Рынок, эшафот, гауптвахта. Трущобы, ночлежки, притоны. Свидригайлов выслеживает Раскольникова. Тут подавлен холерный бунт, взорван собор. Можно погибнуть среди бела дня под упавшим куском архитектуры. Зимой скользко, летом пыльно, всегда — грязно. И тесно, тесно... Всю перестройку мы тут метались от ларька к ларьку, из очереди в очередь. Тут была вечно действующая модель российского воровского беспорядка. Унизительный такой, безнадежный лабиринт.

Вот и хотелось, чтоб стала — стогна. Как знак — что-то изменится. Как будто будут свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба. Как будто жизнь качнется...

Ну, вот и дождались. Жизнь качнулась, Сенная площадь благоустроена. То есть наскоро застроена мрачными приземистыми павильонами, разгорожена черными перилами. Новостройка нависает. Транспорт во все стороны рассекает. Грязь плещется.

Как был лабиринт, так и остался. Вместо площади — сколько-то извилистых коридоров, как бы ипподром для тараканьих бегов. Правда, об отстающих позаботились: кое-где скамейки — почему-то в виде орудийных лафетов. А на месте гибели Сенного Спаса соорудят на скорую руку часовенку-модерн. А взамен скворешни начальство грозится воздвигнуть какую-то «башню мира» высотой с пятиэтажный дом.

Нет, господа, никогда при вас Петербургу не бывать никакой столицей, не дождетесь. Мелко плаваете. Не умеете обращаться с пространством. Вам бы только стеснить его, заставить хламом и халтурой, набить чем попало, лишь бы человек ни на минуту не забывал: справа — стена, и слева — стена. Потому что много званых, да мало избранных.

Ну и пусть. От нас-то Петербург никуда не денется. Стоит лишь открыть книжку старинных стихов, и мы опять столичные жители. Вот — Баратынский:

Стояла ночь уже давно.
Градские стогны опустели.

И не важно, что сюжет попался — из Москвы. Да хоть из Чечни (у Полежаева, с безумным оборотом — «В домах, по стогнам площадей, в изгибах улиц отдаленных...»). Все равно стихи не провинциальные. В провинции стогн не бывает. Там — пустыри.

[random]

Где слава, где краса, источник зол твоих?
Где стогны шумные и граждане счастливы?
Где зданья пышные и храмы горделивы,
Мусия, золото, сияющие в них?
Увы! погиб навек Коринф столповенчанный!
И самый пепел твой развеян по полям,
Все пусто: мы одни взываем здесь к богам,
И стонет Алкион один в дали туманной!

Константин Батюшков

[Vishenka]

Снимаю шляпу, random. Я, встречая раньше это слово - стогны, не заглядывала в примечания, просто отмечалв сельскохозяйственность собственных ассоциаций со стогами. Век живи - век учись, дураком помрешь - это про меня, но "иным открывается тайна И почиет на них тишина. Я на это наткнулась случайно И с тех пор все как будто мертва" - первые три строчки про Вас, а на "мертва" не обращайте внимания

[random]

Vishenka, спасибо за незаслуженный комплимент (но все равно приятно ). Признаюсь, что и у меня до вчерашнего дня были такие же сельскохозяйственные асссоциации. "Тайна" же в виде стихотоворения Батюшкова мне открылась после прочтения помещенной Вами статьи и некоторых поисков в нете (по-моему, содержанию статьи стихотворение более чем соответствует).

[random]

Кстати, завтра (11 апреля) 200 лет со дня рождения Козьмы Пруткова (писАвшего - во избежание недоразумений специально для Бориса ставлю ударение - и о стогнах, и о Петербурге, и даже о форуме ) !!!

Дайте силу мне Самсона;
Дайте мне Сократов ум;
Дайте легкие Клеона,
Оглашавшие форум;
Цицерона красноречье,
Ювеналовскую злость,
И Эзопово увечье,
И магическую трость!

Дайте бочку Диогена;
Ганнибалов острый меч,
Что за славу Карфагена
Столько вый отсек от плеч!
Дайте мне ступню Психеи,
Сапфы женственный стишок,
И Аспазьины затеи,
И Венерин поясок!

Дайте череп мне Сенеки;
Дайте мне Вергильев стих,--
Затряслись бы человеки
От глаголов уст моих!
Я бы, с мужеством Ликурга,
Озираяся кругом,
Стогны все Санктпетербурга
Потрясал своим стихом!
Для значения инова
Я исхитил бы из тьмы
Имя славное Пруткова,
Имя громкое Козьмы!

[Vishenka]

Эх, аллюзировать, так аллюзировать! У А.К. Толстого, конечно не такое славное и громкое имя, но ехидна еще та был:



Пушкин:
Краса моей долины злачной,
Отрада осени златой,
Продолговатый и прозрачный,
Как персты девы молодой.

Толстой:
Мне кажется, тому немалая досада,
Чей можно перст сравнить со гроздом винограда.

[Яна]

Спасибо за cлово, Vishenka и random!!!
Я тоже из тех... которые с сельсклхозяйственными ассоциациями (интересно, а какие с ним ассоциации у агрономов и биологов?)

А день рождения Козьмы Пруткова предлагаю отметить хотя бы символически: во все завтрашние (11 апреля) посты на форум вставлять (желательно к месту: Лучше скажи мало, но хорошо и сразу же: Умные речи подобны строкам, напечатанным курсивом :о)) ) что-нибудь из "Плодов раздумья" или поэтическое... Буду ли услышана? :о))

[Lokidor]

А что, можно на эпиграммы перейти? Вот как раз прутковская:

Пия душистый сок цветочка,
Пчела даёт нам мёд взамен;
Хотя твой лоб - пустая бочка,
Но всё же ты не Диоген.


Несите ещё, а то сама принесу. ;-)

[Яна]

Cпасибо за поддержку, Lokidor!

А то я хожу, сею там и сям, всходов пока нет. Чтоб не гневались на нас авторы питерской темы, вот и для них:

Рассчитано, что петербуржец, проживающий на солнцепёке, выигрывает двадцать процентов здоровья.

Мне совершенно неизвестно, где проживает random. :о))))

[Vishenka]

Неужели и это Козьма Прутков, Яна? В Питере 60 солнечных дней в году по науке (солнечный день - когда ни облачка на небе) - поэтому ОЧЕНЬ актуально. Сейте, Яна, разумное, доброе, вечное, сейте - спасибо вам скажет сердечное русский народ! И Локидор - не отставайте!

А я опять не с Козьмой, а с А.К. - папой Козьмы. Мне нравятся его пушкинские эпиграммы.

Пушкин:
А князь тем ядом напитал
Свои послушные стрелы.
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.

Толстой:
Тургенев, ныне поседелый,
Нам это, взвизгивая смело,
В задорной юности читал.

Вот еще.
Пушкин:
"Всё моё", - сказало злато;
"Всё моё", - сказал булат.
"Всё куплю", - сказало злато;
"Всё возьму", - сказал булат.

Толстой:
"Ну и что?" - сказало злато;
"Ничего!" - сказал булат.
"Так ступай!" - сказало злато;
"И пойду!" - сказал булат.

[Lokidor]

Ещё не вечер, ещё пару эпиграмм из Пруткова, пусть и общеизвестных:

"Вы любите ли сыр?" - спросили раз ханжу.
"Люблю, - он отвечал, - я вкус в нём нахожу".


Раз архитектор с птичницей спознался,
И что ж? В их детище смешались две натуры:
Сын архитектора, он строить покушался,
Потомок птичницы, он строил только - куры.

[random]

Яна, увы - никак не на солнцепеке - особенно по нынешним погодам

[Ludmilka]

интересно, а какие с ним ассоциации у агрономов и биологов?)

А как раз нечто другое и , правда, совсем не лучше стога...Почемуто у меня это слово ближе к слову "стагнация" .

(Отредактировал(а) Ludmilka - 13:03 - 12 Апр., 2003)

[Яна]

никак не на солнцепеке

А полужирным шрифтом Вы на что намекаете? :о))

[random]

Только на то, что всю эту неделю солнце было, а пека вовсе нет

[Vishenka]

Немножко как бы офф такое сообщение, но поскольку random здесь вспоминал Батюшкова и имя Пушкина звучало, то вот, из Огонька

15 АПРЕЛЯ



1830 год. НЕ ДАЙ МНЕ БОГ...

К больному БАТЮШКОВУ приезжает ПУШКИН, но Батюшков не узнает его, как не узнавал и других знакомых и друзей. Это посещение станет для Пушкина поводом к написанию стихотворения «Не дай мне бог сойти с ума...».

[random]

Vishenka, природное недоверие к Огоньку, похоже, не подвело и на этот раз . История, кочующая по интернет-календарям, больше смахивает на "городскую легенду". Академическое собрание сочинений датирует стихотворение осенью 1833 года, а некоторые позднейшие исследования относят его даже к 1835 (if anyone cares).

[Vishenka]

Ну пусть будет легенда. Городские легенды я уважаю, так же, как и городских сумасшедших. I care, да так кеэ, что думаю, что легенда имеет основания для существования - было бы хуже для легенды, если бы стихотворение было бы написано раньше 1830 года. Правда?

[random]

Vishenka, о чем Пушкин тогда думал, мы уж точно никогда не узнаем
Натан Эйдельман в своей книге помещает это стихотворение в контекст "последних дней" Пушкина, что "уже совсем другая легенда" (не уверен, что более достоверная).

Вообще же насчет легенд - очень люблю Самойлова про "позднее Предхиросимье" - кстати, нигде в инете не смог найти текст.

[Vishenka]

Поделитесь со мной, random, Вы о Давиде Самойлове говорите? Что это за текст?

[random]

Vishenka, пожалуйста:  только-только из сканера (кстати - и третье тысячелетье уже наступило ...)

Д. С. Самойлов  

СВОБОДНЫЙ СТИХ  

В третьем тысячелетье
Автор повести
О позднем Предхиросимье
Позволит себе для спрессовки сюжета
Небольшие сдвиги во времени -  
Лет на сто или на двести.  

В его повести
Пушкин
Поедет во дворец
В серебристом автомобиле
С крепостным шофером Савельичем.  

За креслом Петра Великого
Будет стоять
Седой арап Ганнибал -  
Негатив постаревшего Пушкина.  
Царь
Примет поэта, чтобы дать направление  
Образу бунтовщика Пугачева.
Он предложит Пушкину
Виски с содовой,  
И тот не откажется,  
Несмотря на покашливание
Старого эфиопа.

- Что ж это ты, мин херц? -  
Скажет царь,  
Пяля рыжий зрачок
И подергивая левой щекой.  
- Вот мое последнее творение,  
Государь, -  
И Пушкин протнет Петру
Стихи, начинающиеся словами
«На берегу пустынных волн... »

Царь пробежит начало
И скажет:  
- Пишешь недурно,  
А ведешь себя дурно, -  
И, снова прицелив в поэта рыжий зрачок,  
Добавит: - Ужо тебе! ..  

Он отпустит Пушкина жестом,  
И тот, курчавясь, выскочит из кабинета
И легко пролетит
По паркетам смежного зала,  
Чуть кивнувши Дантесу,  
Дежурному офицеру.  

- Шаркуны, ваше величество, -  
Гортанно произнесет эфиоп
Вслед белокурому внуку
И вдруг улыбнется,  
Показывая крепкие зубы
Цвета слоновой кости.  

Читатели третьего тысячелетия
Откроют повесть
С тем же отрешенным вниманием,  
С каким мы
Рассматриваем евангельские сюжеты
Мастеров Возрождения,  
Где за плечами гладковолосых мадонн
В итальянских окнах
Открываются тосканские рощи,  
А святой Иосиф
Придерживает стареющей рукой
Вечереющие складки флорентинского плаща.  

1972

[Vishenka]

Мда.... к относительности знаний... а также ответ на вопрос "Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?"
Спасибо, random
А Вы не видели, случайно, в Инете текст книги Раевского о Пушкине? Я не помню, как она называлась, даже не знаю, насколько известна она была на остальной, кроме Алматы, где и была напечатана, территории благословенного Советского Союза. В ней был какой-то флёр присутствия при происходивших событиях, внутреннего знания того, что было вокруг.

[random]

Vishenka, у Николая Алексеевича Раевского, насколько я понимаю, было несколько книг о Пушкине: "Когда заговорят портреты", "Портреты заговорили", "Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин", "Последняя любовь поэта" (известны они были и в некоторых других частях благословенного союза ), но в инете я их не нашел. Нашел зато его
Дневник галлиполийца в небезызвестном Вам Просторе. Как я мог понять по отрывочным данным, биография у него была интересная: Галлиполи (понятно, в каком качестве), Чехословакия, возвращение на родину (тоже понятно, в каком качестве), и наконец Алма-Ата (или теперь без дефиса надо?). Но связной биографии не обнаружил, а было бы любопытно...

[Vishenka]

Ух ты, вот это подарок! С меня причитается - будете в Нью-Йорке, налью невиртуально
Не знаю, существует ли связная биография - лет эдак 25 - 30 назад читала я первую (и видимо только ее и читала) книгу и по ней помню (предисловию), что работал этот человек лаборантом в Институте онкологии видимо, с середины или конца 60-х годов и писал о Пушкине, писал страстно, заинтересованно и со знанием предмета. Недавно вспоминала его, прочтя у Акунина характеристику советских людей, данную устами "дореволюционного русского" : это остготы, жгущие костры на развалинах Римской империи (цитирую по памяти, поэтому не закавычила). Мнится мне, что попав в их (нашу) среду, занялся образованием этих самых остготов посредством писания книжек.
Что касается того, как он воротился на родину, думаю, более вероятен вариант в качестве узника ГУЛАГа, хотя не так давно мы узнали, что действительно были и добровольно принявшие решение после уговоров сталинских эмиссаров. Обычно жизнь предлагает варианты более интересные, чем теоретические рассуждения, поэтому мне тоже была бы очень интересна связная биография....

"...и наконец Алма-Ата (или теперь без дефиса надо?)" - Борис недавно объяснил в дискуссии про в/на Украину, что эстонцы могут писать Таллинн сколько хотят, по-русски он будет Таллин. И так тоже можно, тогда Алма-Ата и есть Алма-Ата. Мое личное скромное мнение - на Украине, в Таллинне и Алмате, хотя воевать я ни словом, ни штыком ни за первое, ни за второе, ни за третье не буду

(Отредактировал(а) Vishenka - 15:16 - 23 Апр., 2003)

[Золушка]

С большим удовольствием читаю сейчас “Записки”, даже не знаю, кому сказать за них спасибо, random’у, Вишенке или Раевскому.

[random]

Vishenka, спасибо!

[Vishenka]

Светлана Бломберг

"ПЕТЕРБУРГСКИЙ МИФ"
В НАШИ ДНИ

Попытка обзора


"Северная Пальмира", "окно в Европу", "колыбель трех революций", "город-музей" - вот шаблоны, определяющие Петербург и его мифологию. И всегда "музы поют в нем слышнее, чем птицы" (А.Кушнер). В преддверии трехсотлетия города появился целый ряд исследований, посвященных петербургскому мифу и петербургской идее.

Поэт А.Скиндан пишет, что в Петербурге "прошлое буквально застит глаза" (А.Скидан. О пользе и вреде Петербурга для жизни. "Русский журнал. 1997..."), что этот город возник как реминисценция, вернее - псевдореминисценция поверхностно понятого образца абстрактной европейской столицы, ранняя дряхлость которого производит гротескный эффект. И действительно, сфинксы перевезены с Нила на Неву, арка Новой Голландии как будто попала в Петербург из Рима, колонны Биржи вызывают в памяти останки античных храмов.
В лице Петербурга Россия вознамерилась пережить разом и античность, и Ренессанс, и барокко, и Просвещение. Граф Л.Ф.Сегюр, побывавший в Петербурге времен Екатерины Второй, был ошеломлен тем, что на одном и том же пространстве можно было одновременно встретить просвещение и варварство, следы 10 и 18 веков, Азию и Европу, скифов и европейцев. В начале 20 века художник А.Бенуа отмечал, что Петербург ничем не напоминает общеевропейский город, поскольку даже занесенные с Запада архитектурные стили приобрели на русской почве особую завершенность и монументальность, петербургские зодчие создали особые стили "петербургского барокко" и "петербургского ампира". "Петербургский стиль" - это реминисценция того, чего в природе не было и быть не могло, "новая виртуальная реальность, сообразная идеологическими воззрениям и политическим целям" основателя города и его последователей (Б.Матвеев. "Северная Пальмира как опыт целесообразного конструирования реальности". "Феномен Петербурга". СПб, Блиц, 2000), в том числе и особенно - советских, и где вместо кислорода - "пыль библио'тек" (Н.Гумилев).

Именно "мирискусники" и акмеисты способствовали эстетизации Петербурга и "канонизации" его центра. Растиражированные обывателями, красивые идеи были доведены до уровня кича. Большевики особенно преуспели в превращении Петербурга в музей, что подразумевало его особое состояние, представлявшее собой не жизнь, а экспозицию. Существовали замыслы создания в центре города заповедника. Правда, окончательно этим идеям сбыться не пришлось, но вокруг города разрослись новые районы, а ленинградцы заразились ностальгией и трепетным отношением к классике. Петербургский миф, созданный в 19 веке, в советское время не только не погиб, но даже получил новое переосмысление в виде оригинальной региональной идеи, основанной на противопоставлении "золотого" петербургского прошлого советскому областному настоящему (Л.Лурье, А.Кобак. "Рождение и гибель петербургской идеи". Сб. "Современная Россия: взгляд изнутри", Бременский ун-т). Москва как воплощение коммунистической диктатуры представлялась в виде "черной дыры", которая затягивает все лучшее, что по праву должно было принадлежать Петербургу. К тому же литераторам, чье детство и юность пришлись на дореволюционное время, - как эмигрировавшим, так и оставшимся в стране, - было вообще свойственно мифологизировать прошлое, отвергая враждебную советскую реальность. Усилилась западническая тенденция, которая приобрела оппозиционные черты, постепенно расширяясь, начиная с 30-х годов вплоть до последнего времени.

Если в 19 и в начале 20-го века ряд литературных классиков устанавливали деятели культуры и просвещения, а не государство, то в советскую эпоху классика в России - установление государственное, также как и государственное установление Ленинграда "северной культурной столицей", городом-музеем, чему его живые жители до сих пор отчаянно сопротивляются. Таким образом, Ленинград в советскую эпоху оказывается в том же ряду, что и классическое искусство и литература.

В.Шубинский ( "Город мертвых и город бессмертных". "Новый мир" N 4, 2000) пишет, что Ленинград в 1960-1980 годы стал центром свободной мысли, которая была лишена возможности влиять на общественную жизнь. По словам Л.Лурье и А.Кобака, для ленинградской "второй культуры" играла роль не столько связь с Россией и Москвой, сколько историческое обоснование своей принадлежности к особой, петербургской культуре. Самиздатовская литература имела подчеркнуто культурную ориентацию, а не политическую. Инакомыслящие, гуляя по своему городу-музею, совершенно не напрягаясь могли абстрагироваться от советской власти (достаточно было просто не выезжать в район Гражданского проспекта), отрицая без разбора все, что было возведено после революции.
Точно также, как до того Бенуа со товарищи отрицали ценность всего, что было построено после 1840 года. А.Скидан вспоминает работу Ф.Ницше "О пользе и вреде истории для жизни", где автор предупреждает об опасности избытка исторического чувства, имеющего склонность вырождаться в антикварное, некритическое отношение к прошлому. Противопоставляя прекрасное петербургское прошлое унылому настоящему, романтизируя его, "семидесятники" мнили себя прямыми наследниками петербургской культурной среды начала 20 века, которая в застойные годы стала особо актуальной. Модной стала профессия экскурсовода, краеведа и историка. "Культовым местом" пушкинского Петербурга, вошедшим в его миф, был салон княгини Волконской, а в застойное время таким же местом стал легендарный "Сайгон".

Культурный контекст способствовал существованию в советском Ленинграде особой литературной школы, которая органически продолжила традиции классической русской литературы: ощущение Ленинграда-Петербурга как парадного обиталища "духа неволи", где вечен конфликт между стихией, государством и личностью. В самом замысле Петербурга не было блага человека как цели, но в советское время в пылу борьбы за светлое будущее, в котором культура будет принадлежать народу, - вопреки лозунгам, "человека забыли", как всегда. Но правда и то, что официально считалось: никакой особой петербургской школы нет, а есть советская литература.

Петербургский миф в современной литературе поддерживался излюбленными сюжетами, основанными на тайне, заключенной в рамки городского пейзажа, где "фантастически сочетаются житейские черты и подробности" (М.Кураев), мотивы преступления и безумия. (Н.Иванова. Загадка и тайна в литературе "петербургского стиля". "Феномен Петербурга". СПб, Блиц, 2000) Сочувствие к маленькому петербургскому человеку, какому-нибудь Евгению, Башмачкину или Мармеладову, ставшему жертвой Города, сменилось в советской литературе пренебрежением к нему.

Судя по проектам городской администрации начала 90-х годов 20 века, оптимальная перспектива города выражается все в той же функции города-музея. (Г.Лебедев. "Феномен Петербурга в региональном контексте". "Феномен Петербурга". СПб, Блиц, 2000), замещая всякие другие функции города культурно-образовательной, музейной и театральной, при этом Петербург становится "столицей культурного наследия", а не актуальной культуры.

Не иначе, - сам Господь благоволит петербургской мифологии, никогда не посылая городским властям достаточно средств на реставрацию. Поэт, через тридцать лет навестивший дом своего детства, найдет все тот же "булыжный и дровяной рай" (Ю.Колкер), где "лестничный пролет, ступени стертые и ржавые перила" (А.Танков).

Именно благодаря этому в Петербурге полно трущоб, в недрах которых рождаются новые петербургские мифы. Почему-то трущобы ни одного российского города никогда не выглядели столь угнетающе, как питерские. Особая "эстетика безобразного" этих мест замечена еще Достоевским: "...какое-то тихо-радостное, светлое ощущение" испытывают его герои от пошлой прозы и скуки длинных желтых и серых заборов. Для Достоевского и его современников Петербург не был еще предметом любования, поскольку начиная с середины 19 века славянофильская идея о чуждости петровских реформ для России начала укореняться в обществе. Задачей писателя того времени было отражение гнилой сущности петербургского быта. Писатели конца 20-го века, казалось бы, занимаются тем же самым, однако с иных идеологических позиций.

"Город с областной судьбой" сегодня завоевал титул "криминальной столицы России". -Выходит серия детективных романов Натальи Александровой, где на фоне будничных питерских пейзажей разворачивается действие, доведенное до гротеска по количеству трупов на квадратный метр городской площади.

И в сознание телезрителей внедряется та же идея. В начале перестройки на экране возникла одиозная фигура ведущего криминальных новостей "600 секунд" Александра Невзорова. В конце 90-х годов криминальные сериалы посыпались, как из рога изобилия: "Агент национальной безопасности", "Улицы разбитых фонарей", "Тайны следствия" - действие этих и еще целой группы телесериалов происходит в Петербурге, но наиболее типичен в этом отношении художественный фильм С.Бодрова "Брат". В большинстве фильмов потомок Раскольникова изображен по принципам американского вестерна. Образ "одинокого ковбоя" (излюбленный имидж - черная кожаная куртка, холодные глаза) примерял на себя и Невзоров. Реальность же несколько сложнее. Писатель Андрей Константинов, руководитель агентства журналистских расследований, знает настоящую разницу между преступным миром Москвы и Петербурга: в Москве, куда стекаются большие деньги, действуют крупные "воры в законе", тогда как в Питере другая волна - "дети перестройки" - гангстеры или бандиты. Понятно, что дела гангстеров более "зрелищны", потому-то их в кино изображают охотнее.

Петербург наших дней нельзя описать ни в духе Достоевского, ни в духе Блока. Genius Loci - Черный Пес-Петербург (как назвал его рок-певец Ю.Шевчук, один из современных мифологизаторов города) производит впечатление насильно отправленного на отдых, трепаного, но чутко дремлющего под дверью, готового мгновенно отозваться на зов. Попытка новых городских властей воплотить региональную петербургскую идею в жизнь и тем самым материализовать петербургский миф о том, что можно вернуть город в цветущее состояние начала века, потерпела неудачу, не войдя в соответствие с современной экономической ситуацией. В настоящее время понятно, что политическая энергия петербургской региональной идеи исчерпана, хотя, возможно, со временем ей предстоит возрождение в новом аспекте.

Из новопетербургских идей сегодня наиболее занимает умы питерской интеллигенции идея культурного мессианства, выражающаяся в том, что в Петербурге встречаются все культуры. В самом деле, город построен на костях финнов, шведов и новгородцев, это "распутье народов" и до сих пор здесь "пахнет и нищенским богатством Европы, и богатой нищетой России" (А.Блок). По представлению западных исследователей (Соломон Волков), сейчас петербургский миф выходит на новый этап, и наблюдается сознательное сближение культурных полей Москвы и Петербурга.

Так ли уж плохо, что в основе жизни города лежит не реальность, а мифология? Может быть, именно благодаря этому в нем и рождается из поколения в поколение особая порода людей? Даже если своеобразие этой породы - все из той же области петербургской мифологии.

"Чрезвычайно нецелесообразно помещать сердце на кончике пальцев", - писал Дидро, имея в виду Петербург.

[Voisin]

Quote: from Voisin on 22:55 - 10 Апр., 2003[br]Спасибо за cлово, Vishenka и random!!!

Санкт-Петербург!!! Вишенка и random!!! Троекратные благодарности в кубах!

Вот только упоминать рядом с именем Соломона Волкова слова мастер, музыковед, талант, блестяще и пр. я бы не стал. Интересующихся другим вглядом на его "книгу" "История культуры Санкт-Петербурга..." отошлю к рецензии замечательного пианиста, умницы и блестящего интернет-собеседника (в другом, музыкальном форуме) Михаила Лидского http://www.lebed.com/art3287.htm

[Vishenka]

Да уж, Сосед, собеседникам Вашим на язык не попадайся - камня на камне не оставят...
Мне на самом деле было очень интересно, как Соломон Волков воспринимается в России - спасибо, Сосед, узнала (здесь-то о нем много говорят, в частности, по радио, которое я слушаю, и в русскоязычной прессе; и, надо сказать, говорят с придыханием, что, впрочем, неудивительно - нью-йоркский уезд - а сказано-то как! Куда там знаменитой Жмеринке!). К сожалению, должна признаться, что, как в известном случае "Пастернака не читала, но осуждаю", а после такой рецензии и не хочется читать. Однако есть однако.


Первое. Эта вот характеристика, вынесенная в заголовок - про уезд, мне говорит о желании поставить на место. Ненизкопоклонстве перед Западом. Доводы о притянутости за уши волковских построений в отношении идейного содержания музыки Шостаковича убеждают, но этот человек действительно общался с замечательными людьми - и Шостаковичем, и Бродским, и Ахматовой, и Баланчиным! Допускаю, что у всех вас, кроме меня, есть знакомые, которые подходят под категорию "не трогай, Вася, он Ленина видел!", а мне так интересны свидетельства такого человека.

Затем. Мне симпатичны усилия человека "поднимать волну" вокруг вопросов культуры Петербурга, Шостаковича, Баланчина, матримониальных отношений Ахматовой с Гумилевым и т.д. Иначе, если круг лиц, заинтересованных и компетентных в данной тематике сведется к высоколобым обитателям Петербургской губернии с исключением уездных мещан, то мещанам может стать до фени. "Шостакович? Ну и шо-с такович? Вот Джулия Робертс - это да!"

В связи с последним утверждением вспоминается давняя статья (начало 90-х) в местной газетенке. Кто-то из приобщенных к русской живописи (то ли торговцев живописью, то ли искусствоведов - одно совсем не исключает другого, так что оба, видимо) с удивлением констатировал факт, что после падения железного занавеса картины первоклассных русских художников на мировых аукционах уступали высшим ценам на западноевропейскую живопись несколько порядков. То есть как бы делался вывод, что если есть круг лиц, желающих заплатить за картины определенного национального художника миллионы долларов, она уйдет за десятки лимонов. А если такого круга лиц нет, то даже при наличии высокой оценки полотна искусствоведами и государством (хранении в знаменитых галереях) реальная цена полотна на рынке падает. Сейчас, кстати, когда русские олигархи или банки готовы платить, ситуация наверняка изменилась.
Что-то слова ко мне сегодня идут с трудом - верный признак того, что пора закругляться. С надеждой быть понятой, откланиваюсь.