"Ванька - дурачок" и другие рассказы

[vladimir58]

Ванька - дурачок.

…Откуда-то сверху, из-под темного заросшего лишайником и мхом черепичного конька древнего собора Notre-Dame de Paris, на заснеженную мостовую, гранитные парапеты, влажные от тающего снега, на сонные черные волны равнодушной Сены, точно также равнодушно взирала старая кошка неопределенной полосато-пятнистой масти, длинная и необычайно худая. Ее короткие, заостренные уши нервно подрагивали, улавливая шорох подошв о хлипкий влажный снег, чуть слышное женское пение, приглушенный кашель мужчины.

«Tombe la neige
Tu ne viendras pas ce soir
Tombe la neige
Et mon coeur s'habille de noir
Ce soyeux cortege
Tout en larmes blanches
L'oiseau sur la branche
Pleure le sortilege…»
(отрывок песни С. Адамо «Снег идет»).

Кошка приподнялась с нагретого места, безбоязненно выгнула спину, широко и беззвучно разщерила пасть и, бросив последний взгляд в темную пропасть снежной круговерти, протиснулась сквозь щель слухового окна в теплую чердачную ночь.
Разлапистые и крупные, словно ненастоящие пушинки лениво покачиваясь, опускались на крутые, истертые ступени моста, старательно прикрывая две цепочки следов, неверные и неуверенные, ярко чернеющие на белом, нетронутом снегу…
1.
Копытова Ивана в селе иначе, как Ванькой - дурачком и не величали. За глаза конечно, а все ж – таки обидно, наверное. Трудно сказать, отчего и когда прилепилась эта нелицеприятная кличка к, в общем-то, вполне нормальному, работящему мужику, но прилипла она к нему основательно, не хуже чем родная кожа. Посмотришь, у иного и забор завалился, и избенку набок ведет, да и сам он, маму родную с опохмела не узнает, ан все равно, уважение:- Здравствуйте, мол, товарищ Кузякин. Наше вам, Илья Кузьмич.…Как ваше ничего, гражданин землемер?
А здесь хоть издохни, хоть в лепешку расшибись - один хрен, все ни слава Богу, все как-то не так, все как не у людей.…Одним словом раз Ванька – дурачок, значит и поступки у него непременно дурацкие, и нечего тут из кожи лезть что-то там и кому-то, доказывая. Глупость все это, глупость и безнадега. Народ он не зря гегемоном обзывается: раз сказал, что Иван Дурак, значит дурак.…Сиди на попе ровно, сиди и не рыпайся….
…После окончания ПТУ, вернулся Иван в родное село, устроился механиком-наладчиком молочно-доильного оборудования и вот уже лет двадцать, двадцать пять, как бессменно трудится бок обок с коровками да доярками. Из последних, кстати, и жену себе отыскал - Варьку. Баба хоть и неверная, погулеванить еще до замужества любила, однако же, попивала не в пример своим сверстницам довольно умеренно, да и в теле имела приятную припухлость. Добрым был Иван мужиком, простодушным да легковерным, словно ребенок малый, тем более что из сирот (родичи его попьяни в степи замерзли), вот и клюнул на первую попавшуюся, что сообразила раньше других ноги раздвинуть. Расчухаться не успел, глядь, а уж несостоявшаяся еще тещенька, его сынком называет, да в баню дочку свою вместе с ним, ровно женатиков каких париться приглашает.… Оженившись, да годок другой в примаках помыкавшись, Копытов стал похоже еще добрее и мягче душою, чем до брака. Варьку, бабу свою, к примеру, Иван никогда не бил, даже и подвыпив, да что там бабу, он болезный, у самой распоследней, паршивой овцы, перед тем, как горло ей лезвием располовинить, иной раз около часу прощения выпрашивал, хотя кто знает, быть может, именно из-за этой его, не по-деревенской доброй души и ходил Ванька в дурачках деревенских…Кто знает….
Руки у Копытова, однако, росли оттуда, откуда нужно, электродоилки и прочее оборудование по отсосу молока и отгребанию коровьего дерьма, работали как часы, без простоев и поломок - оттого и колхоз их родной, что по бумагам как «Красный луч» значился, всегда в передовых по сдаче молока числился. И надо полагать именно из-за этого немаловажного фактора и сам Ванька, и супружница его Варька всегда премии получали, иной раз и немаленькие. Что впрочем, только лишний раз работало против старательного механика-наладчика.
-…Вон, Ванька – дурачок, опять полтораста за квартал хапнул, а ты, что, хужее его, или только водку жрать умеешь? Лапоть хренов!- справедливо негодуя, выговаривала иной раз соседская баба своего мужика, вырабатывая у последнего подсознательную злобу к ни в чем не повинному Ивану.
…При коровнике, длинном одноэтажном кирпичном здании, в комнатушке, с дощатыми дребезжащими стенками, что расположилась прямо под лентой, по которой практически целый день бежали перемешанные с истоптанной соломой коровьи экскременты, именуемые иначе навозом, и расположилась небольшая мастерская дежурного механика. Вроде бы и плюнуть некуда, от силы метров пять квадратных комнатуха, а гляди ж ты, все на местах, как положено. В углу примостился жирно, с потеками, крашеный голубой краской старенький холодильник, рядом- верстачок, с огромными тисками, косо прикрученными к его деревянному углу. Тут же, расположился и кое-какой инструмент, аккуратно разложенный на промасленной газете. Пол хоть и земляной, но аккуратно выметенный, разве что не блестящий - кто не знает, вообще за бетонный принимает. Возле холодильника, невесть каким чудом умудрился Иван впихнуть засаленный диван с круглыми подлокотниками.
А на стене, над верстаком, любовно распятая ржавой канцелярской кнопкой, старая страница с фотографией, вырванная из какого-то журнала. Надпись, чернеющая под, несомненно, талантливым снимком гласила: «Мост Сен-Мишель. Париж. 1918 год. Мастерская Эжена Атже».
Чем привлекла Ивана эта фотография неизвестно, но любил он ее ровно родное дитяти (которого, кстати, и не случилось по причине первого, еще девичьего Варькиного аборта) и готов был часами рассматривать черно-белый снимок, постоянно открывая для себя все новые и новые детали, запечатленные мастером. Вот и сейчас, покачиваясь на грубо сколоченном табурете, далеко от себя отставив перепачканные в масле руки, Копытов, бросив на снимок усталый взгляд (как-никак, а смену уже отпахал), заметил, что в левом углу, чуть пониже большой, выступающей буквы N, зазмеилась чуть заметная трещинка. - А вчера кажись, и не было ее!?- Засомневался Иван и даже привстал, прищурив глаз, зеленый и въедливый. – Неужто за ночь образовалась!?- удивленный мужик хмыкнул и, позабыв про грязные руки, почесал кудрявые, в легкую ржавчину волосы. Минут через сорок, когда худо-бедно отмывшись теплой, отдающей железом водой, расчесанный и уставший, возвращался Иван домой, темными, скудно освещенными проулками, перед взором его все еще стоял кусочек старого Парижа, запечатленный на фотоснимке: каменная глыба старинного моста, размытая редким, ненашенским снежком и одинокая женщина в длинном плаще, стоявшая у гранитного парапета. Усталая и до жуткой очевидности одинокая.
Одиночество женщины (скорее всего дешевой уличной кокотки), стоявшей на берегу неведомой Ивану реки, отчего-то делало ее в глазах Копытова более русской что ли, почти, что своей…
- Потерпи одинокая.…- Улыбаясь, прошептал Иван, прикуривая мятую сигарету, привычно сплевывая горькие крошки табака. – Завтра я на сутки выхожу.…Так что утром встретимся…
И до того хорошо ему было на душе, что даже светлая заплата чьей-то рубахи, опрометью мелькнувшей в ночи от Ванькиного дома, не смогла напрочь подпортить ощущения этого странного, большого счастья.
- …Что ж ты Варька, блядь-то такая, неугомонная?…- удивляясь бабьей глупости, пятью минутами позже, напрасно спрашивал растерянную, расхристанную, супругу Иван. – Да неужто так уж и плохо, тебе, бедолага, со мной живется, что ты, дура даже график моего дежурства вызубрить не захотела? Что ж ты, позоришь меня, Варька. Невтерпеж что ли, в самом-то деле?
Иван еще раз оглядел притихшую на диване, полную и растрепанную женщину, бесцельно разглаживающую по телу, короткими пальцами холодно-скользкую шелковую ночную рубашку, вздохнул и переборов жуткое желание смазать жене по дряблым и трясущимся ее щекам, прошел на кухню, убирать следы вечернего застолья.
Увядшие перья темно-зеленого лука, хлебные крошки и расплющенные о консервную крышку окурки, влажной тряпицей сгребал Иван со стола, нимало не переживая, кто же теперь, в его отсутствие, проверял упругость пружин Иванова дивана, купленного кстати совсем недавно, на майские. Если еще лет пять, десять назад, его мужицкое воображение подогретое ревностью и ползающими по селу слухами рисовало отвратно-гнусные картины Варькиного совокупления с любым из односельчан мужского пола, то теперь, когда в судьбе Копытова появилась эта самая, одинокая парижанка, приступы ревности, как-то сами собой сошли на нет, оставив вместо себя легкое, презрительное недоумение.
- Зачем ей все это? И когда же она наконец-то перебесится, ведь не девочка уже давно?- размышлял Иван, расставляя перемытую посуду на проволочной сушилке. Удовлетворенно окинув взглядом аккуратно прибранную уже кухню, Иван прошел в комнату. Варька, погасив свет, мирно посапывала, довольно натурально изображая спящую. Из-под якобы случайно отброшенной простыни, матовой округлостью, светилась голая задница его супружницы. В иные годы, по молодости, подобной хитростью Варька частенько вымаливала у отходчивого мужа его прощение. Невесело хмыкнув, Копытов прикрыл простынею женины прелести и, не понижая голоса, проговорил сухо и убежденно: - Еще раз попадешься, уйду из дома.
В теплой, пропахшей белым квасом, старой пыльной кошмой и потным женским телом комнате, повисла плотная ночная темнота, лишь изредка прерываемая легким Варькиным похрапыванием.
2.
Варька продержалась почти четыре месяца…
…Почти под самый Новород, Ивана Копытова пригласили в город на праздничную конференцию животноводов области, наградили ручными часами и цветастой грамотой напечатанной на плотной, глянцевой бумаге. После торжественной части, всех приглашенных и награжденных, зампредседателя облисполкома, лично, отвел в расположенный по соседству с домом культуры ресторан «Заморские дали №2», рассадил по утвержденному списку и, выпив на ходу рюмку водки, пожелал животноводам дальнейших успехов, скрылся на служебной машине в морозной, снежной дымке.
Иван, мужик практически непьющий, довольно быстро наелся и от нечего делать решил прогуляться по периметру главной городской площади. Вот тут-то и попалась ему на глаза небольшая конторка, разве что не конура, над дверью которой висел красочный транспарант лиловой гуаши: «ГОРЯЩИЕ ПУТЕВКИ ПО ВСЕМУ МИРУ».
Что бы отбить водочный дух изо рта, Иван, зажевав пару колючек голубой ели растущей поблизости, сплюнув зеленью на грязный топтаный снег, смело вошел в турагентство. – Милая, мне бы, что ни будь поближе к Парижу.…- Попытался отвлечь от разглядывания глянцево поблескивающего журнала сиротливо сидящую на потрепанном стуле молодую лупоглазенькую прыщеватую девицу Копытов. Деваха не отрываясь от журнала, подбросила на стойку перед самым Ивановым носом небольшую лощеную книжицу с утопающей в огнях Эйфелевой башней и надписью: « Четыре незабываемых дня в городе влюбленных» на мятой обложке.
Копытов поспешно раскрыл буклет, но дорогого сердцу моста среди фотографии не заметил, отчего набычился и уже довольно грубо поинтересовался:- Ну и сколько по нынешним временам стоят четыре дня в городе влюбленных?
Прыщеватенькая барышня, пальцем с ноготком, украшенным облезлым черным лаком, молча, царапнула в самом низу брошюры.
- Ах, еб тебя! – не удержался сразу же полностью протрезвившийся мужик.- Да это же столько телка хорошая стоит! Вы что, совсем ку-ку!?
- Это вы ку-ку! - наконец-то выродила девица. – Нам ваши телки совсем и без надобности.…Скажите спасибо, что путевки мы реализуем горящие, а то боюсь, вы и с быком бы распрощались…
- А что тебе бык!?- завелся невесть от чего Иван.- Что тебе бык, дорогу перешел? А ты его, быка этого самого хоть раз в жизни кормила? Подстилку просанную ему по холоду меняла? А дерьмо ты за ним убирала? Нет!? Вот то-то…
Иван так же резко остыл, покраснел и бочком, бочком направился к двери.…В углу на стуле уронив журнал на пол, с открытым ртом сидела девушка и полными слез глазами смотрела то ли на разбушевавшегося Ивана, то ли на огромного быка, вот-вот готового появиться среди снежной, колючей круговерти за дверью…
- Ты прости меня девочка, как тебя там? Прости.…Не знаю, что это на меня нашло?…Прости. – Иван распахнул дверь и почти бегом ринулся прочь. Да и пора уже было: автобус подслеповатый и мятый, залепленный ошметками снега уже торчал возле автовокзала… - Прости!- прокричал он на бегу, спеша забраться в теплое пропахшее бензином и овчиной нутро автобуса…- Мне до Долгой! Один! – Копытов протянул кондуктору квелую купюру и присев возле окна на жесткое сипенье, принялся высчитывать что-то в столбик, записывая цифры на заиндевелом окне…
Дома Ивана встретила холодная тишина, нетопленная печь и тоскливое мычание не доеной коровы. Наскоро обтерев вымя Ласточки, Копытов умело и споро сдоил молоко в звенящее оцинкованное ведро и, оставив его в сенях, поспешил на ферму.
В комнатухе его, на диване, с не застегнутой ширинкой пустив на щеку клейкую слюну, похрапывал зоотехник – практикант, тщедушный паренек лет двадцати пяти, присланный из городского техникума на зимнюю практику. Варька сидела раскачиваясь на верстаке, совсем голая но с наброшенной на полные плечи засаленной телогрейкой, и уставившись на вошедшего супруга пустым взглядом ничего не понимающих глаз с трудом пыталась что-то проговорить. Может быть даже и повиниться…
- Я же тебя предупреждал, сучка. – Облегченно выдохнул Иван, и освобождено хохотнув и презрительно щелкнув прокуренным пальцем Варьку по крупному носу, вышел не оборачиваясь.
…Редкие по случаю новогодней ночи проезжающие машины, светом фар выхватывали их снежной темноты странную до нереальности картину: по обочине дороги, в сторону города шел улыбающийся мужик в коротком полушубке и с зеленым дерматиновым чемоданом в руке. Следом за ним, с философским равнодушием понуро брела пестрая корова, изредка помахивая заиндевелым хвостом.
Провожая взглядом, проезжающие мимо него машины, Иван недовольно морщился, словно их надсадный шум мешал его нескончаемой беседе с той, которая, несомненно, ожидала его возле чужого заснеженного моста.
3.
Иван сидел на отчаянно холодной и мокрой ступени, подложив под седалище дерматиновый свой чемодан, сидел почти возле самой воды, с тоской осознавая всю глупость случившегося. Полупустой чемоданишко, расплющенный задницей Копытова, подозрительно скоро промок и Ивана, основательно продрогшего била крупная дрожь. Сигареты закончились, да и курить-то здесь, практически под мостом, на промозглом сквозняке, особого желания у Ивана не было. Хотелось согреться, горячего чаю с клюквой, или на худой конец водки. А еще хотелось домой.…В родное село.…В теплый коровник, где тяжело и грустно вздыхают разномастные телки, твердо перебирают копытами откормленные производители и жалобно мычат телята-первогодки. Хотелось к непутевой и, наверное, давно уже нелюбимой Варьке. Группа его уже покинула Францию (Иван вчера тайком сквозь частую решетку ближайшего к гостинице сквера наблюдал, как туристы под вечер, грузились в автобус, направляющийся в аэропорт) и что теперь ему делать без документов и денег он, откровенно говоря, не представлял.
Черная как смоль вода Сены, при одном взгляде на которую становилось еще холоднее и неуютнее, чуть слышно хлюпала о серый гранит, хлюпала подозрительно музыкально. Ивану даже показалось, что сквозь шорох этих холодных волн, он может разобрать какие-то слова, а то и целые фразы…
… «Tu ne viendras pas ce soir
Me crie mon desespoir
Mais tombe la neige
Impassible manege

Tombe la neige
Tu ne viendras pas ce soir
Tombe la neige
Tout est blanc de desespoir
Triste certitude
Le froid et l’absence
Cet odieux silence
Blanche solitude…»
…Совсем отчетливо услышал Иван у себя за спиной, и все еще словно сомневаясь, он медленно, страшно медленно повернулся на голос.
Невысокая, худощавая женщина с несколько высоковатыми скулами, в светлом плаще и невысоких сапожках с опушкой, промокших и даже кажется слегка стоптанных, стояла, опираясь на длинный зонтик - трость, ступеней на пять-шесть выше оторопевшего мужика и внимательно, легко и устало улыбаясь, смотрела на него.
- Ты все ж таки пришла, одинокая? А я дурак уже начал сомневаться.…А ты пришла…- Он встрепенулся, узнавая ее, ту, с фотографии, с кем разговаривал так часто…
-Quel est le problème, mec? Vous vous sentez mal?* – проговорила она негромко, и спустившись на несколько ступеней ниже, приложила ко лбу Ивана узкую и прохладную ладошку.
- Да ты что, родимая? Ты думаешь, я заболел? Вот уж нет! Копытовы все крепкие к холоду…Родичи мои вот тоже в свое время… - он вглядывался в лицо женщины посветлевшими повеселевшими глазами и губы его, потрескавшиеся и от холода посеревшие непроизвольно растянулись в счастливую улыбку.
- А я знал, ты слышишь родная, я знал, что ты придешь.…Я знал…
- Je vous invite à son. Vous avez juste besoin d'obtenir sec et chaud ... Je vous svara café** ... негромко и неуверенно проговорила незнакомка и повернувшись к Ивану спиной, начала подниматься наверх, туда, где гранитные балясины и перила моста чернели на фоне серо-снежного, утреннего неба.
Копытов зажмурился и, спихнув в воду дерматин, по его мнению, ненужного более чемодана, неловко спотыкаясь на мокрых ступенях, поспешил за ней…
…На пустынную набережную, что возле моста Сен-Мишель тихо опускался крупный, нереально крупный снег, старательно прикрывая черные цепочки следов… Влажные и неверные….

…«Tombe la neige
Tu ne viendras pas ce soir
Tombe la neige»…

*1.Что с вами, мужчина? Вам плохо?
**2. Я приглашаю вас к себе. Вам просто необходимо обсушиться и обогреться... Я сварю вам кофе...

[Valma-SPb]

vladimir58, это было здОрово, спасибо. Очень близко мне. Когда-то в советские времена я испытывала похожие чувства, разглядывая парижские открытки и картинки в журналах. Это Ваше? А еще есть?

[Ren]

передумала

[zanuda]

владимир58, это Ваше? Мне понравилось
Спасибо.

[vladimir58]

Три дня в Париже

Промозглый, холодный ветер с завидным постоянством бился в решетчатые ставни, словно пытаясь добраться до хрупкого, изнутри тронутого легкой испариной оконного стекла. Старинный, давно проржавевший флюгер над крышей дома крутился неохотно, неравномерными рывками, со скрипом и протяжными стонами. По истертой мостовой вдоль бордюрного камня с явно слышимым шелестом скользили обрывки газет, подгнившие осенние листья, надорванные и расплющенные сигаретные пачки, блесткие упаковки от презервативов и прочая мерзость. Жестяной бублик над дверью в булочную, расположенной в соседнем доме, в полуподвале, раскачиваясь, вопил голодным щенком, протяжно и безутешно. Серое утро предвещало точно такой же серый и бесконечный день.
- Терпеть не могу зиму в Париже. Сколько лет здесь живу, столько лет и терпеть не могу…
Облокотившись о каминную доску, размышляла высокая, до необычайности худощавая старуха с тонкой, полупрозрачной кожей на продолговатом лице и отчаянно седыми, подкрашенными чем-то голубым волосами, редкими и невесомыми словно пух птенца. В руках, иссохших, с крупными темными пигментными пятнами, она держала небольшую, но толстую домовую книгу в жесткой обложке и рассеянно просматривала записи на одной из ее страниц.
- …Супруг мой, Сергей Петрович (царствие ему небесное), тот якобы находил нечто поэтическое в парижских зимах и вроде бы даже любил их.…Ну да ему проще, он был из пиитов.…В его роду все пописывали.… Да и это когда было? В те годы, в годы его и моей молодости, вполне может быть зимы, и были как зимы, холодные да со снегом, как у нас, в России, но я что-то не припомню.…Нет. Не припомню…- заложив нужную страницу костяным, потемневшим от времени веером, старуха, отбросив воспоминания, горестно и громко вздохнула и направилась к двери.
-…Номер девять…Некто Давыдов…- послышался отстраненный и негромкий, удаляющийся старушечий голос, но скрип закрываемой двери прервал его, и в пустой комнате вновь наступила относительная тишина, полная чуть слышных звуков и шорохов, коими так богаты старинные, прожившие долгую жизнь дома.
…- Monsieur Давыдов, откройте, пожалуйста. Это я ваша консьерж и к тому же владелица дома Яблонская Елена Викторовна. Monsieur Давыдов. Вы дома, я это точно знаю. Вы сегодня еще не выходили.… Monsieur Давыдов, даже если волею судьбы, мы с вами разговариваем на одном языке, то смею вас заверить это ничего не значит и за квартиру вам платить все равно придется… Monsieur Давыдов, у меня есть свой ключ от этой квартиры, и я вынуждена им воспользоваться…Прошу меня простить, но я вхожу…
Щелкнул замок, и консьержка вошла в комнату. Постоялец лежал на продавленном диване, на животе и спал, похрапывая чуть слышно, можно сказать интеллигентно. В комнате из-за прикрытых ставен царил полумрак, насквозь пропитанный запахом перегара, застоялого табачного дыма и несвежего белья. На столе, среди разбросанных картонных папок, грубо вспоротых конвертов, вскрытых и опустошенных консервных банок, опустошенных водочных бутылок и липких одноразовых стаканов, неожиданно красовалась практически новая пишущая машинка с русским шрифтом. В несколько кособоком кресле, обитом вытертой, некогда вызывающе алой, гобеленовой тканью, Елена Викторовна заметила свернутую в рулон рукопись, подготовленную видимо для последующей машинной перепечатки. На расплющенном подлокотнике, да и на полу вокруг кресла, голубело конфетти мелко разорванного конверта. Фирменный бланк, скомканный и разве что не изжеванный, прикрывал переполненную окурками пепельницу – нижнюю половинку матрешки.
…- Надо полагать, из суда, повесточка-то…- в сомнении пробормотала любопытная старуха, хозяйски располагаясь в кресле, а руки ее уже расправляли и разглаживали бумагу.
- Оно конечно моветон, и незабвенный мой Сергей Петрович никогда бы подобного не одобрил, но видит Бог, в мои-то годы да не страдать излишним любопытством.…Ну, уж нет, мон щер Сергей Петрович, вы право слишком многого требуете от своей малютки Елены Викторовны, слишком многого…
Так, разговаривая сама с собой, как это частенько случается у одиноких, пожилых людей, старуха, подслеповато щурясь, обратилась наконец-то к тексту письма, отпечатанного крупным, жирным шрифтом…
«Уважаемый господин Давыдов. Гл. редактор Monsieur Mann, ознакомился с вашими работами и выразил сомнение, что нашим читателям будут интересны герои ваших рассказов и новелл. А раз так, то и продать ваши книги во Франции врятли удастся. Тем более, что вы представили нашей редакции материал, не переведенный на французский язык, а значит новые расходы и необоснованные риски.
С уважением Эмилия Роше» …
Домохозяйка отложила письмо в строну и взялась за рукопись.
- …Более отвратной водки я в своей жизни даже и не пробовал, вот же мерзость…- неожиданно совершенно трезвым голосом проговорил постоялец, но вновь захрапел, торжественно посапывая носом.
- Ну, спи, спи болезный. - Смилостивилась Елена Викторовна, и тщательно протерев очки о полу собственной, вязанной шерстяной кофты, и бросив в рот ярко- лиловую карамельку, углубилась в чтение, шевеля пухлыми, синюшными губами.

« Сука или мы вас долго разыскивали…
- …Ну а теперь ты, морда каторжанская. Твоя очередь за вином бежать…- Тонкие и бледные губы высокого худощавого парня лет пятнадцати, Мозглякова Бориса, предводителя местной, вокзальной малолетней шпаны, презрительно скривившись, поползли вниз, придавая всему его облику вид дурковатый и самоуверенно-нагловатый. Небольшая группа подростков, сзади обступившая своего вожака, выжидающе поглядывала на невысокого мальчишку, темноволосого и смуглого, беззаботно сидевшего на широком, белого ракушечника подоконнике. Тот, молча, соскочил с подоконника, как можно более непринужденно прошел в заваленный отслоившейся штукатуркой угол, помочился на желтую рассохшуюся дранку и только после этого, на ходу застегивая пуговицы ширинки, подошел к пятнадцатилетнему.
- Слушай Боренька! Еще раз назовешь меня каторжанской мордой, я тебя запорю…Блядью буду, запорю!- В руках парнишки неожиданно оказался остро отточенный обрезок тонкой арматуры, и ее голубовато-фиолетовое жало слегка оцарапав хрупкий кадык Бориса, неторопливо переместилось с горла под левый сосок подростка.
- Да ты что, Шурка, шуток не понимаешь? А? Убери пику – то.…Убери…
- Ну, вот и договорились…- Заточка в ловких руках Сашки пропала так же неожиданно, как и появилась, и лишь по оттянувшемуся правому карману серых приютских штанов паренька, можно было догадаться, где до поры успокоилось грозное самодельное оружие.
Шурка презрительно сплюнул под ноги Борису и, подойдя к огромному пролому в стене дома, почти не задумываясь, прыгнул с высоты третьего этажа на застывший в жарком летнем мареве тополь, чьи пыльные листья в предвечернем, прозрачном сумраке казались вырезанными из плотной серой жести. Ловкая мальчишеская фигурка, легко перемещаясь с ветки на ветку, уже через минуту оказалась на вытоптанной вокруг ствола тополя траве и тут же скрылась за углом точно такого же полуразрушенного в дни войны дома.
-А ведь ты, Боря, обоссался с Французом схлестнуться. Факт - обоссался!- бросил один из пареньков все это время стоявший позади долговязого Бориса. Он также презрительно сморщился и направился к пролому.
- И ничего я не обоссался!- дернулся было побледневший от ненависти Борис. – Просто с вами, детдомовскими, связываться не хочется…Вы же там все как один психи…. Тоже мне, нашелся француз. Да он такой же француз, как я Любовь Орлова.
Мальчишка уже стоя на краю плиты, обернулся и коротко хохотнул:- Любовь Орлова из тебя и в самом деле херовая, а то, что Шурка Француз, у нас все знают. У него на плече даже наколка концлагерная есть, под номером.…У тебя есть наколка? Нет. А у него есть! Вот и засохни.…И еще: ни он, ни я для тебя больше за вином бегать не будем. Запомни. Вас в случае чего родители отмажут, а нас даже за мелкую кражу сразу в крытку оприходуют.…Так что покедова, Боренька! Пишите письма!
Мальчишка прыгнул на дерево, и с шумом протаранив пыльные лопухи тополя, поспешил вслед за Сашкой.
1.
В мятых и просторных трусах, в мелкую ромашку и линялых, уже довольно немолодой и седоволосый, хотя и внешне крепкий еще мужик стоял на балконе седьмого этажа, неторопливо курил сладостную послеобеденную сигарету и сытно щурясь, поглядывал вниз. Сквозь седовато-пегие волосы на груди мужика с трудом читалась синяя, неровными буквами выполненная наколка: «Черный дельфин». Вохра бессмертна! Наколку обвивала змеей красная колючая проволока в крупных каплях крови.
Мужик запустил окурком далеко в легкий, вечерний, прозрачный сумрак, и только тут заметил, как возле ветхой детской деревянной горки обитой рваным линолеумом, совсем еще маленький пухлый и лохматый щенок, уперевшись в песок всеми своими короткими лапами, безуспешно боролся с большой черноклювой вороной за право обладания крупной, сизой от заветренных сухожилий, мосолыгой. Ворона, явно издеваясь над кутенком, то театрально-обессилено опускалась на зад, задрав пыльный хвост кверху, то прикидываясь дохлятиной, заваливалась на бок. Умудренная годами птица сонно прикрывала глаза серыми, старческими веками и разве что не зевала от скуки, хотя за кость держалась не менее хватко, чем и щенок. Неожиданно где-то за пыльными тополями взвыла сирена проезжающей кареты скорой помощи и любопытный, но глупый пока еще щенок, на мгновенье ослабил хватку челюстей и отворотил от хитромудрой птицы свою лобастую голову, что бы, хотя б боковым зрением рассмотреть источник столь громкого звука. Но этого мгновенья, краткого и случайного вполне хватило - ворона распахнув большие грязно-черные крылья, тяжело поднялась в воздух и, пролетев с костью в клюве всего несколько метров, опустилась на кособокий бетонный фонарный столб. Кутенок во весь голос взвыл от подобной вороньей подлости и даже попытался влезть на столб вслед за обидчицей, но лишь неуклюже завалившись на бок, заскулил жалобно и грустно.
- Эх ты, фраерок ушастый…- с усмешкой пробурчал мужик, проходя в комнату. – Нашел с кем связываться…- Он присел на диван, застеленный простеньким байковым одеялом и мгновенье, задумавшись, натянул на мосластые лохматые ноги ядовито-синее трико с крупным ярлыком на заднем кармане.
– Тоже мне, «Адидас»!- усмехнулся бывший вохровец, глянув на оттянутые колени явного самострока, и вбив плоские жилистые ступни в разбитые тапки, как был без майки вышел из дома. Шторы лимонного цвета, колыхнулись на сквозняке, приоткрыв ненадолго пришпиленную к межоконному простенку почетную грамоту, солидно украшенную золотыми дубовыми и лавровыми листьями.
Висевшие под ней сверкающие наручники пожалуй могли бы вызвать определенное замешательство у случайного гостя этой квартиры (хотя к чему лукавить, гостей здесь не жаловали), кабы не текст грамоты, выбитый ярко-красным шрифтом:
«Александру Михайловичу Леклеркову за долгосрочную и безупречную службу в ФБУ ИК-6 УФСИН. Г.Соль-Илецк.
Заместитель начальника учреждения ЮК-25/6 по кадрам и воспитательной работе Алексей Трибушной».
…Замок щелкнул, и Александр Михайлович держа странно молчаливого щенка двумя пальцами за холку, вошел в комнату.
- Здесь теперь жить будешь. Понял?
Щенок неторопливо прощелкал когтистыми лапками по линолеуму комнаты и, сделав лужу между ножками телевизора, согласно завертел хвостом.
2.
«Загубили суки, загубили,
Загубили молодость мою,
Кудри вороные поседели,
Я у края пропасти стою».

Бессмысленно вглядываясь в зеркально-черное, ночное окно, бывший вохровец громко отстукивал твердыми ладонями по кухонному столу мелодию незамысловатой, как водится жалостливой блатной песенки. Повзрослевший и заматеревший уже кобель трехлетка, черного с подпалинами окраса, неизвестно почему прозванный хозяином Сукой, лежал на полу, в двух шагах от стола, и изредка приоткрывая сонные янтарные глаза, преданно поглядывал на пьяного Александра Михайловича. Иногда, под густой слегка волнистой собачьей шкурой пробегали короткие судорожные волны сокращения мышц, воочию подтверждающие что, не смотря на дружелюбный сонный вид пса, он в любой миг может вскочить и бесстрашно броситься на любого, кто посмеет хотя бы грубым словом потревожить грустно-усталое состояние души его хозяина. Когда Александр Михайлович, дрожащим от пьяной тоски голосом выводил особенно грустные строки, кобель приподнимал крупную лобастую голову, и тогда под невысоким потолком кухни становилось тесно от низкого тоскливого собачьего воя. Тотчас и сверху и снизу по чугунным радиаторам отопления начинали стучать разбуженные соседи, непонимающие «красоты» тюремного шансона.
– Слушай, Михалыч. Кончай душу рвать. Уже половина третьего, а нам Васькой на работу к восьми…- Приглушенно раздался чей-то женский голос сверху.
- …А не пошла ли ты, как там тебя?…- отмахнулся обиженно вохровец, в очередной раз, удивляясь тонким стенкам в московских хрущевках.
- …А ты знаешь, Сука, какие у нас там, в Соль-Илецке стены были?- ткнул он ногой, задремавшую было собаку.- Не поверишь. Даже в тюремных корпусах в полтора кирпича.…А уж в самом-то городе…
Обиженный пес приподнялся, коротко зевнул и вновь лег на пол, но морду уже спрятал у себя под хвостом, видом своим, выражая огромную и безграничную обиду.
– Что Сука, и ты на меня разобиделся?- Леклерков выдохнув табачным дымом в сторону пса, нетвердым движением погасил окурок в яичную скорлупу, белеющую на темной от жира разделочной доске, и заплакал, по-пьяному не красиво и жалко.
– Я, Сука, конечно вохровец, можно даже сказать вертухай, но ты псина, должна разуметь, что и у нас, у вертухаев, тоже души имеются. Да! И мы, Сука, тоже, как и все остальные мужики желаем иметь хоть капельку нормального мужицкого счастья…Тебе проще, ты кобель. Ты вскочил на первую попавшую сучку, даже пусть на ту же болонку и все, ты доволен, а мне каково!? Там, в «Черном дельфине», одни смертники да пожизненные. В самом Соль-Илецке, бабы, конечно, были (как же без них, без баб-то?), но, опять же: либо такие, что на вечное «поселение» обосновались, либо из местных, коренных.… И те и другие, если честно - те еще стервы, но гонору.…Как же: если верить их словам, они все там из благородных.…Каждая вторая себя декабристкой мнит…Им, видите ли, забесплатно с вохровцем стыдно...Мммм, как бишь это?...Аааа, аморально, вот!... Мол, нормальный мужик в тюремщики служить не пойдет. Западло мол, дескать, не мужская это работа.… А чья, женская что ли!? …А то, что в этой зоне только убийцы да людоеды сидят, и им охранника на пику поднять, что мне высморкаться…Им батенька, от одной лишней смерти ни тепло, ни холодно не случится, об этом женщины отчего-то вспоминать не желают.… Одно слово - бабье.…Про триппер и прочие прелести, я Сука и говорить не буду. Чистых да здоровых женщинов, по пальцам пересчитать можно.…Ну а чистым, я как-то ко двору не пришелся. И хрен его знает от чего….Вроде бы и не урод, и деньги всегда на кармане имелись. Думал перееду сюда, все как-то само собой устаканится. Нет, не устаканилось. И здесь, в Москве, что-то у меня пока никак не получается.…Одним словом, никого у меня кроме тебя, Сука и нет. Бывает же так: единственная родственная душа, и та Сука…
Александр Михайлович вытер ладонью мокрое от слез лицо, равнодушно, словно воду, проглотил почти полный стакан водки, и укоризненно взглянув на спящую собаку, обессилено сполз со стула на пол, и уснул тут же, в тесном закутке между холодильником и раковиной. Преданный пес неслышно приподнялся, и коротко облизав заплаканное лицо своего спящего хозяина, улегся на пороге кухни – бдеть.
3.
…Солнце угрюмо заползло за частокол серебристых, пирамидальных тополей и у реки сразу же явно похолодало. Шурка, как это бывает только в детстве, проснулся сразу, вдруг и тут же увидел стоящих вокруг себя ухмыляющихся ребят. Прямо над ним покачивался пьяненький Борька и сосредоточенно насаживал на короткие, в цыпках, пальцы правой руки тяжелый кастет с вороненой свастикой. В их городе, во время войны долгие месяцы находящимся под фашистом, достать такой было несложно. Детдомовец приподнялся, нетерпеливым движением лопаток попытался сбросить со спины прохладный, налипший на кожу песок, в уме просчитывая всяческие возможные варианты развития неизбежного столкновения между ним и Борькиной шоблой. В том что стычка произойдет Шурка ни на минуту не сомневался, но на ум ничего спасительного не приходило, тем более вся Сашкина одежда, включая трусы и штаны, со спасительной заточкой в кармане, лежала чуть выше, на небольшом, заросшем травой обрывчике.
- Ну что, морда каторжанская, и чего ты сейчас, без своей заточки стОишь?- поинтересовался Борис и насмешливо наклонился над голым мальчишкой.
-Шестеро…- задумчиво проговорил Шурка негромко, приподнимаясь от песка на сжатых кулаках.
- Чего, чего? – вытянулся лицом нерасторопный, туговато соображающий Борис.
- С тобой, семеро будет.…Многовато…- продолжил размышлять вслух Француз и вдруг, резко, в два кулака швырнул песок в лицо Мозглякова, а сам, словно в нырке, шишковатой, коротко стриженной своей головой с каким-то всхлипыванием и вскриком, резко вбуравил в пах временно ослепшему противнику.
- Ох, еб!!!- зазвенел по- над берегом крик боли и обиды, но Шурка, уже не оборачиваясь как был голышом несся навстречу спасительной реки, по пути острым и твердым локтем припечатав по губам зазевавшегося паренька…
- Где уж вам, сявкам привокзальным меня поймать!- громко и торжествующе прокричал Сашка возбужденным противникам уже на противоположном берегу реки, и, сделав рукой, неприличный жест поспешил по узкой извилистой тропе, протоптанной среди крапивы, резной отцветающей волжанки и дырявого лопуха, нимало не задумываясь, как же он появится в детском доме совершенно голым.
…Ее, Александр Михайлович встретил совершенно случайно, в булочной, где она, с важным видом сверяя что-то со списком, принимала у грузного мужика в изжеванном синем халате деревянные поддоны с горячим еще черным хлебом. Словно в детстве, в годы детдомовского недоедания, в магазинчике многообещающе сытно пахло жженой корочкой, кориандром и чуть кисловатыми дрожжами. А еще, Леклерков почувствовал тонкий запах дорогих духов, слегка разбавленный переспевшей клубникой ярко-алой губной помады и чуть-чуть горьковатый, едва ощутимый запах женского пота. Ее запах. Запах его женщины случайно встреченной им в ближайшей булочной. Случайная, но необычайно волнующая смесь запахов хлеба и холеной, московской женщины.
…Они бродили втроем по запущенным, усыпанным подпревающими осенними листьями аллейкам Ботанического сада и Сука, как это ни странно довольно быстро осознал, что женщина эта, значит для его хозяина, пожалуй ничуть ни меньше чем и он сам, Сука.
…И звали ее Ольга.
И уже к началу зимы, Ольга перебралась в квартиру Леклеркова, а обрывок верблюжьей кошмы, подстилка Суки, как-то уж очень быстро и незаметно переместилась из теплой кухни в прихожую, ближе к двери обитой темно-серым, потертым дерматином.
4.
…Борька Мозгляков сидел на округлом валуне над крутым обрывом затопленного карьера, где некогда добывался открытым способом плотный серый гранит из которого были сложены все дореволюционные постройки в городе. Изредка, резким движением, подросток выдергивал на поверхность большую квадратную сетку, в мелкую ячейку, на которой трепыхались мелкие серебристые рыбешки, будущие живцы для серьезной рыбалки, на ту, что он вместе со своими товарищами собирался завтра поутру. Рядом с мальчишкой стоял большой алюминиевый бидон с водой, в котором уже кувыркались несколько десятков мальков.
Неожиданно каким-то боковым зрением Борька заметил возле себя чье-то легкое движение, и тут же горячее дыхание Шурки-Француза ожгло ухо рыбака.
- Ну, вот ты мне и попался, один на один. Падло.
Борис, сидевший на заднице, с ногами, болтающимися над трехметровой пропастью, отчетливо понимал всю слабость своего положения по отношению к стоящему за его спиной ловкому и отчаянному детдомовцу.
- Что ты хочешь, Шурка?- с трудом выкашлял он, не оборачиваясь, на всякий случай, выпустив из рук конец бельевой веревки, к которой и была привязана сетка - малявочник.
- Да ничего я от тебя и не хочу - коротко хохотнул Сашка, слегка покалывая Мозглякова в спину своей знаменитой в мальчишеских кругах заточкой.
– Раньше я обижался, когда ты меня каторжанской мордой обзывал, очень обижался.…А недавно, твоего папашу в «Бригантине», видал. Он там под стойкой, весь обоссанный и облеванный валялся, с вывернутыми карманами.…И вот тогда я подумал, ты слышишь меня, Боренька? Слышишь.…Так вот тогда я подумал, что уж лучше быть круглым сиротой, чем иметь такого отца.… Так что не бойся, Боренька, не буду я тебя трогать. Живи. Хрен с тобой.… Но вот только запомни раз и навсегда, что я своего папу помню, хоть и смутно совсем, но помню. И всегда буду помнить. Он летчиком был, папа мой, и в самом деле французом, а совсем даже и не каторжанином.…И куртка у него была, кожаная такая, коричневая, а мех изнутри черный и шлем кожаный.…А еще шляпа…
…Сухая, ломкая трава под ногами Шурки легко зашуршала, и мальчишка растаял в темной фиолетовой ночи.
Идеально круглая, почти оранжевая луна чуть заметно колыхалась в бездонном карьере. Тоскливо пахло полынью, стоялой водой и кислой пороховой окалиной ржавеющей разбитой гаубицы, валяющейся в соседнем овраге. Утомленные собственным криком лягушки, умолкали одна за другой в камышовом частоколе на противоположном берегу ночного карьера, медленно, но верно над окраиной городка опускалась ночная тишина, и лишь длинный нескладный мальчишка, свесив над обрывом босые ноги, плакал, не переставая, громко и обиженно…
…Ольга, женщиной оказалось довольно вздорной и пустой, но для Александра Михайловича, чей опыт общения с противоположным полом был довольно скудным, она казалось событием необычайно великолепным, сходным разве что с поднебесными жителями, эфемерными серафимами к примеру. Бывшего вохровца все восхищало в этой женщине: и ее тяжелые груди с крупными сосками, и крепкие ноги с короткими пальцами, и широковатые бедра, украшенные тонкой витиеватой наколочкой, и даже глубоко утонувший пупок. А довольно легкомысленно подбритые рыжеватые волосы паха возбуждали настолько крепкого и сильного мужика, что он иной раз разглядев их сквозь полупрозрачное белье, не выдерживал соблазна и овладевал Ольгой решительно и грубо, по-мужицки безыскусно. Она смеялась, отбрыкивалась, но делала это настолько мило и соблазнительно, что Леклерков заводился еще больше. Именно в такие минуты, не терявшая головы женщина умудрялась вытянуть из мужика любое обещание, любую клятву.…Именно после таких вспышек страсти Ольгин гардероб незаметно обогатился довольно дорогой шубкой из серебристо-голубой шиншиллы и богатой высокой лисьей шапкой, импортными сапожками на тонюсеньких коблучках.
Деньги, накопленные за годы службы в « Черном дельфине», довольно быстро иссякли и что бы купить Ольге импортную дубленку «мраморной» выделки, Александр продал свой пистолет, невесть каким образом добытый им в Соль-Илецке. Иногда, особенно в отсутствие супруги, Леклеркова одолевали легкие сомнения, но заприметив на кровати ажурный бюстгальтер все еще сохранявший запах ее тела, сомнения эти быстро улетучивались и мужик вновь ощущал себя до крайности счастливым человеком. И лишь отсутствие детей удручало Александра Михайловича. Довольно наивного в женских хитростях Леклеркова удивляло, как при столь частых близостях его Ольга умудрялась до сих пор не понести…
- …Ну, ты Сашенька и дурачок….
Посмеивалась она, вольготно и бесстыдно раскинувшись на скомканных и сбитых после любовной ночи простынях и удовлетворенно оглаживая себя внизу живота.
-Ну, подумай хорошенько, разве нам плохо с тобой вдвоем? Ведь нет же.…А родится ребенок…Шум, крик, плач… Пеленки, подгузники, бессонные ночи.…А во что превратится моя, вернее твоя любимая грудь? В вымя. В дойники.… Нет, Сашенька, рано еще.…Рано. Да и к тому же я после знакомства с тобой начала принимать гормоны.…А гормоны Сашенька это такая штука…
Супруга в поисках подходящего слова приподнималась на локоть и при этом ее грудь с твердым возбужденным соском, словно бы невзначай задевала за плечо мужа, и на этом разговор о детях прекращался как бы сам по себе.
Как то под утро, когда уже в предрассветной сери была хорошо различима сытая Ольгина нагота, Леклерков рассказал ей довольно наивную историю, про сойку, живущую возле зоны, где он служил по молодости.
- …Ты понимаешь Ольга. У нас, возле зоны была лесополоса: длинная и узкая, ровно кишка. Елочки там, сосеночки всякие и понизу - самородина.…И так разрослась эта самородина, что запах ее казалось, перебивал иной раз даже запахи тюремных коридоров. И вот в этих самых смородиновых кустах каждую весну сойки вили свои гнезда. Много их там было, соек этих. Прорва. А одна из них, я так думаю совсем молодая, глупая еще птаха, соорудила свое гнездо в самом ближнем к тропинке кусту. Кто бы мимо не прошел, обязательно хоть рукой, но коснется веточки.…А она, птичка-то, дуреха, с испугу вечно из гнезда своего с шумом вылетала.…Сядет, бывало на соседнее дерево и выжидает чего-то.…Вот и до выжидалась…Весна в тот год выдалась прохладная, то дождь, то снег, вот яйца у бедолаги и простыли.…Уже май проходит, у всех остальных соек в гнездах птенцы в голос кричат, а эта все сидит, все греет. Папаша тот наверняка все давно уже понял, слинял, как и подобает, а она – нет.…Так до середины лета и просидела, пока первые грибники гнездо-то ее с мертвыми яйцами не порушили…
Александр Михайлович замолчал, потянулся за папиросами и только тут заметил, что Ольга его крепко спит, счастливо и удовлетворенно посапывая, и даже во сне тонкими своими пальчиками игриво пощипывает мужнину мошонку…
- Эх Ольга, Ольга…- только и протянул несколько уязвленный Леклерков и, натянув трусы, вышел покурить на балкон.
Волны тумана плотного и до странности бутафорского колыхались где-то на уровне второго этажа, меняя пейзаж московского спального района до неузнаваемости. На миг, мужику показалось, что вот сейчас, от силы через несколько минут, выползет багровое умытое солнце, туман растает и перед ним окажется старинная полуразрушенная усадьба, в которой и был расположен его, Шурки Леклеркова детский дом для детей врагов народа, в котором он прожил почти десять лет.
5.
…Неожиданно в помещение Ленинской комнаты ворвалась растрепанная и раскрасневшаяся Елизавета Марковна Мышко, директор детского дома. Затравленным взглядом окинув комнату и заметив колдующего с плакатным пером над листком белой бумаги(оборотной стороны обоев), редактора стенной газеты - Шурку, она протянула мальчишке мятый, влажный от вспотевшей руки листочек бумаги в клетку, и торопливо прошептала ему на ухо, испуганно оглядываясь.
- Саша, обязательно найди всех ребят, чьи фамилии ты прочтешь в записке и тот час же (ты меня понимаешь, Сашенька!?), тот час же попытайтесь скрыться из усадьбы, а еще лучше из города.…И кстати уходить вам ребята лучше всего по одному, кто куда…Что бы не случилось – уходите.…Заклинаю вас! Уходите…
Елизавета Марковна поправила расхристанный белый халат и видимо спокойной вышла из комнаты.
…Через некоторое время по истертым мраморным лестницам усадьбы, выбивая искру подкованными сапогами, с картонными папками в руках и картонными выражениями на высокомерных лицах, носилось человек пять – шесть, в кожаных куртках и фуражках, отливающих только что добытым углем – антрацитом искали ребят, чей возраст уже вполне подходил под статью…
…Ах, Сашенька, что за прелесть эти унты! – проворковала Ольга, повиснув на руке супруга, и завистливым взглядом провожая пробежавшую мимо них девушку.
- Такие бы унты да мне к моей дубленочке…Красота.…Я бы у тебя Сашенька совсем как королева, да что там королева, как топ-модель была бы.…А Сашок?
Александр Михайлович присмотрелся и бросил пренебрежительно:- Собачьи унты, даже не волчьи…Тем более шкурки сняты летом, мех совсем слабенький.…Впрочем, Ольга, что об этом говорить даром: где я тебе в Москве волчью шкуру добуду?»
… Елена Викторовна горько вздохнула и опасливо посмотрев на спящего, выудила из растянутого кармана своей кофты, мятую папиросу с длинным мундштуком, закурила, нервно и шумно затягиваясь.
– Эх, Monsieur Давыдов, Monsieur Давыдов.…И вы полагали подобное предложить нашим нынешним читателям!? Святая простота. Да многие из них забыли, когда они в последний раз открывали более или менее серьезную литературу. Для большинства французов сегодня даже Дюма старший и то уже неподъемное чтение…Комиксы, Monsieur Давыдов, одни лишь комиксы сейчас нарасхват…Прав редактор, тысячу раз прав, что он вас не продаст, хотя это звучит, пожалуй, и несколько грубовато, но уж лучше так, чем вообще никак не ответить…
Старуха решительно загасила папиросу и, выдохнув через нос сизоватый дым, вновь погрузилась в чтение, иногда прерывая его гневными восклицаниями типа:- Вот же шлюха, какого мужика охомутала.…Да и он-то хорош! Хлебом, видите ли, ему пахнуло. Детство голодное вспомнилось…Слизняк, а не мужик! Мой-то Сергей Петрович, пожалуй, покрепче был, царствие ему небесное…
«…С Сукой в последнее время творилось что-то необъяснимое.…Иной раз, прогуливаясь с ним вдоль извилистого русла реки Чернянки, замечал Александр Михайлович, что кобель его с трудом волочит ноги, задыхается и частенько прикладывается к темной и нечистой, радужной от бензинных разводов речной воде.…Да и сраться пес стал что-то уж слишком подолгу, иной раз и с кровью. А дома, когда встревоженный мужик пытался отпоить собаку молоком, изгадил паркет желчной дурно пахнувшей рвотой.
- Подыхает Сука то наша, - горестно и уж как-то слишком ненатурально вздыхала Ольга, брезгливо вытирая желчь с пола одноразовыми салфетками.
- Линять что-то совсем не вовремя удумал.…Вон сколько волос по коридору.…Страсть! На пояс от радикулита собрать можно.…Да и мучается то как, бедолага…Жалость берет.…Ты Сашенька, хотя бы из сострадания усыпил бы собачку.…И ей бы не мучиться и мне глядишь, на унты шкурка достанется.…Ведь ты же мальчик мой мне в свое время все уши прожужжал, какие унты соорудил для жены начальника зоны. А я разве ж хуже ее буду?
Ольга наскоро ополоснула руки, и на ходу развязывая поясок халатика, подошла покачивая бедрами к супругу, ослепив его, потемневшего лицом, своей щедрой, пропитанного запахом свежего хлеба наготой.
- Ох, и блядь же ты Ольга, ох и блядь…- простонал обессилено Александр Михайлович и, схватив в охапку податливое тело жены, бросил его на не разобранную постель, животом вниз…
6.
…Ушел Шурка из города один. Минуя вокзал и центральные, оживленные улицы городка, он поднялся на железнодорожную насыпь и, спрятавшись в пыльных, мазутных зарослях ирги дождался ночи, когда и запрыгнул на площадку медленно ползущего, перегруженного просмоленными шпалами товарняка направляющегося куда-то вглубь необъятной страны. Несколько раз его хотели ссадить с поезда, но, слава Богу, обошлось без транспортной милиции, и мальчишка, дождавшись отправления состава, вновь пристраивался на одной из платформ.… С едой, как это ни странно у паренька все обстояло нормально: помогли деньги, несколько лет собираемые им на давнюю детскую мечту - настоящую фотокамеру. На каждой крупной станции, где его товарняк простаивал иногда по многу часов кряду, Сашка покупал у привокзальных торговок себе краюшку хлеба, вяленного, прозрачного на просвет рыбца, располосованного надвое, или завернутый в газету шмат еще горячего, пропитанного густым бульоном отварного рубца, говяжьего желудка. Ни милиция, ни местная шпана связываться с пареньком не желали, считая его, по всей видимости, бродягой-цыганенком: темные волосы и прокопченная вымазанная в мазуте и угле мордашка усугубляли это сходство.… Впрочем, и Шуркин характер, за время этого незапланированного путешествия также перетерпел некоторые изменения: мальчишка стал более скрытен, хитер и, пожалуй, жесток.…Для своей заточки подросток соорудил нечто вроде ножен и прикрепил их на правую ногу, чуть выше щиколоток.
… - Ох, Сука, чую, извела тебя моя Ольга, толченым стеклом, небось, накормила.…Только вот не докажешь.…А вдруг ошибаюсь? А незаслуженная обида, она брат хуже пощечины, она на всю жизнь в сердце останется…
Сетовал Александр Михайлович, осторожно поглаживая собачью голову, лежащую у него на коленях. Крупный снег падал Суке на морду, горячий кожаный нос, и таял, превращаясь в капли. Лиловый, скучный, московский вечер, неожиданный снегопад превратил вдруг в нечто необычайно красивое и волнующее. Частые фонари, стоящие по вдоль дороги, горели до странности снежным светом, ярко-белым и непостоянным, а лучи прожекторов, освещающих купол небольшой, некогда сельской церквушки, стоящей чуть поодаль от русла реки Чернянки, на заросшем толстенными липами холме, казались плотными и осязаемыми.
- Ты прости меня Сука, что приходится тебя кончать в такой день, когда вокруг красота такая образовалась…
С каким-то по-бабьи слезливым надрывом оправдывался перед преданной, приговоренной собакой бывший вохровец.
- Но уж лучше я сам.…Да так и скорее получится.…Кто их знает, ветеринаров этих, что за отраву они собакам впрыскивают? А вдруг ты мучиться долго будешь? А вдруг тебе больно будет? Нет, Сука, уж лучше я сам…
Мужик вытер слезы и достал из кармана пальто небольшую колбаску печеночного паштета.- На, жри псина, жри…
Он самолично, темными, прокуренными пальцами отламывал от колбаски кусочки паштета и давал его слизывать больному псу. Собака, с трудом, без аппетита и скорее всего из уважения к хозяину угощение принимала, изредка поскуливая, и дергала чуткими ушами – не то прислушивалась к словам хозяина, не то к шороху падающего снега.
- Ну, вот и все, Сука. Ты уж прости меня…- Не глядя в собачьи глаза, проговорил Александр Михайлович и верная, хранимая еще с детства пика легко прошила Сучью грудь.
…Паровоз из последних сил, исходя плотным дымом и паром с трудом тащился среди бесконечной уральской тайги. Шурка как завороженный смотрел на высоченные утесы, на которых невесть каким чудом умудрялись кудрявиться корявые сосенки, на чистые и светлые сосновые острова, где среди желто-коричневых идеально ровных стволов, словно в зоопарке вышагивали голенастые лоси, на слюдянисто - блестящие озера с разбросанными по их сверкающей поверхности заросшие лесом скалистые островки. Под вечер, когда стрекот кузнечиков в высоких зарослях лебеды и конопли, подступающих почти вплотную к железнодорожному полотну, перекрывал, казалось даже лязг тяжело нагруженных вагонов, мальчишка спрыгнул с вагона и с видом как можно более непринужденным направился к вокзалу, приземистому гранитному сооружению, украшенному странным словом Миасс.
Бумаг из детского дома оказалось вполне достаточно для того, что бы Шурка Леклерков легко устроился на цементный завод, получил койко-место в общежитии, и через пару лет ушел служить в армию…
…Унты получились необычайно удачными, легкими и теплыми, ловко сидевшими на плотных, Ольгиных ногах. Казалось ставший в последнее время более молчаливый и угрюмый Александр Михайловича, в их пошив вложил всю свою душу и любовь к супруге, которая, кстати, необъяснимым образом вдруг отчетливо охладела к мужу. Однажды, под самый Новород, Александра Михайловича вызвали в контору( решался вопрос об увеличении пенсии бывшим военнослужащим внутренних войск), и на обратном пути вохровец - пенсионер решил пройтись пешком по предновогодним улицам, благо мороз несколько отступил, дышалось легко и вольготно.
…Ольгу, Александр Михайлович узнал издалека по ее несколько развязанному, пьяненькому смеху. Жена его вместе с каким-то мужчиной, молодым и уже слегка обрюзгшим, стояла, обнявшись на горбатом мостке, переброшенном через Лихоборку, и кормила хлебом уток, снующих по курившейся прозрачным и неверным парком воде.
Отбросив так и не прикуренную сигарету, Леклерков на непослушных ногах направился к влюбленной парочке. Ольгин кавалер, завидев приближающего к ним Александра Михайловича, поспешил скрыться, оставив после себя стойкий запах коньяка и дорогого одеколона.
- Снимай унты, сучка. – Выдохнул Александр Михайлович и легко, но хлестко ударил супругу по побелевшему от ужаса лицу. Попытавшая сохранить независимое выражение лица Ольга нагнулась и, сняв обувку, протянула ее мужу.
– Только ты Сашенька недолго, кокетливо улыбнулась она Леклеркову, застывшему перед пьяненькой Ольгой. – Мостик-то холодный, а я в капрончике, как бы ни застудиться.
- Ничего, небось, не застудишься - бросил, наконец, Александр Михайлович и без труда, зашвырнул унты в реку, далеко против течения.
- Появишься дома, запорю, как и Суку.…И ни одна живая душа тебя не отыщет, проблядь.
Он еще раз внимательно оглядел Ольгу, сытую, пьяную, хорошо одетую и все еще ничего не понимающую и круто развернувшись, направился к автобусной остановке.
…А на следующий день Александр Михайлович запил, крепко и основательно, как может уходить в запой только настоящий русский мужик – надолго и безоглядно.
7.
…Некто в дорогом темном плаще и шляпе, поблескивающей капельками растаявшего снега, появился перед Александром Михайловичем, когда тот долго и мучительно размышлял, стоит ли пронзительно – фиолетовый денатурат смешивать с водкой.
Незнакомец кашлянул, с сомнением осмотрелся по сторонам, для чего-то постучал пальцем, упакованным в тонкую, кожаную перчатку по залапанной двери в туалет, и только после этого, старательно выговаривая слова, извинился, что вошел в приоткрытую дверь без разрешения. Не заметив ни малейшего оживления по данному поводу со стороны хозяина квартиры, он поинтересовался: не является ли сидящий перед ним господин, Александром Михайловичем Леклерковым, а если да, то не изволит ли он показать небольшую татуировку на левом предплечье. Имеется в виду именно ту наколку, какими клеймили заключенных в детском фашистском концлагере.
…- Да хоть сейчас! Жалко, что ли!? Но ты (как там тебя?), сначала со мной выпьешь… - пообещал, воодушевляясь Леклерков и, наполнив граненый, не чистый стакан денатуратом, доселе находившимся отчего-то в пузатенькой, голубого цвета резиновой грелке, попытался приподняться, опираясь рукой за стену. После второй, а быть может и третьей неудачной попытки, он вновь возвратился на свой табурет, необычайно величественно махнул рукой, приглашая незнакомца пройти в кухню. Услышав вторичное извинение гостя, подкрепленное торжественной клятвой, что он бы и с радостью, но ему никак нельзя, так как он всего месяц как закодировался, Александр Михайлович в несколько глотков проглотил тактично отвергнутое гостем фиолетовое угощение и закурил, интеллигентно стряхивая пепел в ладошку.
…- Ну и что ты решил, Александр? Как поступишь: домой, в Миасс или все ж таки останешься на сверхсрочную?- капитан Засядько внимательно поверх очков разглядывал стоящего перед ним ладного, широкого в плечах смуглолицего паренька, сержанта.
-Если честно, товарищ капитан, то в Миассе никто меня особенно и не ждет. Родных как вы знаете, у меня нет, невесты тоже, так что, пожалуй, самое лучшее для меня решение, это остаться. Тем более что служить здесь лично мне очень и очень…
- Ну, вот и ладушки! – Искренне обрадовался капитан и, чиркнув что-то в своем ежедневнике, отпустил сержанта.
…Из запоя Леклерков выходил долго и трудно. Этот самый некто, в действительности один из агентов крупной парижской нотариальной конторы развил в Москве, довольно бурную деятельность. Пригласил медиков с длинными кишками капельницы, почистить кровь Александру Михайловичу, через каких-то пронырливых и ушлых товарищей подготовил для своего подопечного все необходимые документы, а сам денно и нощно присутствовал при довольно вздорной и буйной персоне, в последнее время склонной к суициду - Леклеркове. Вернее сказать Александре Леклерке.
- Вы поймите меня, уважаемый господин Леклерк, я же вам не враг, а совсем даже наоборот…- увещал юрист привязанного простынями к кровати, хрипевшего от бессильной ярости старого вохровца.
– Вы хотя бы обо мне, о моей конторе подумайте, о моих коллегах, если сами своей выгоды не видите.…В завещании черным по-белому записано, что за свою работу мы получим только после вашего переезда во Францию и вступлении в свои права.…А о каком переезде может идти речь, когда вас в таком состоянии с борта самолета в срочном порядке перенаправят в «Дом скорби и будут, к сожалению совершенно правы.…Так что же, получается, что из-за вашей, мягко сказано болезни и я, и еще несколько человек, смею вас заверить, хороших профессионалов останутся без зарплаты? Это, по-вашему, справедливо? Вы что ж полагаете, что вас было так легко отыскать в вашей огромной стране? Ничуть не бывало…Архивы КГБ до сих пор под семью печатями. А поиски ваших следов в бумагах концлагерей Польши, России, Германии, везде, где были детские отделения данных учреждений? А попытки отыскать хоть какие-то известия о вашей приемной матери, которая благоразумно прибавила к вашей настоящей, французской фамилии русское окончание? А полный бардак и неразбериха в документации давно уже закрытого детского дома для детей врагов народа, куда вас направили после ее ареста? Кстати, Александр Михайлович, она, эта женщина и вытащила вас в свое из концлагеря, обменяв совершенно чужого ей мальчишку на фамильные серьги. К сожалению, она умерла где-то в Средней Азии, еще по дороге в лагеря, так что могилу нам ее отыскать не удалось…Вы, вы меня хорошо понимаете, Александр Михайлович? Быть может мне говорить помедленнее?
Чаще всего подобные беседы сопровождались абсолютным равнодушным молчанием со стороны запойного, но иногда только при одном виде француза, Александр Михайлович впадал в необъяснимое бешенство, сопровождающееся матом, криком и бессильными слезами. - Уйди, изыди чертяка!- Леклерк крутился, пытаясь выбраться из скрутки, плевался и матерился. – Я, тварь, давно тебя поджидал, но никогда не ожидал, что вы черти такие чистенькие и холеные.…При пиджачке и галстучке…А где твои рога? Куда ты их дел? Под шляпу загнал, сука противная?
Нотариус терпеливо вздыхал, снимал шляпу и ждал…
…Через две недели они вылетели из Москвы в Париж».
8.
Яблонская сняла очки, и устало откинулась в кресле. Взгляд ее старчески выцветших глаз, невидяще скользил по унылой, скудной обстановке, ни на чем особо не задерживаясь.
- Что право за человек?- проговорила она закуривая.
- В такую тоску вогнал своим рассказом, что хоть в петлю лезь.…И этакую безнадегу он хотел дать на растерзание легкомысленным французам? Наивный мальчик.…Как он только проснется, обязательно скажу ему об этом.…Пусть отбросит иллюзии, и чем скорее, тем лучше. Здесь ему не Россия, здесь достоевщину не приемлют.…Хотя сие и грустно…
Она торопливо, в три затяжки докурила папиросу и, разогнав дым, вновь потянулась к своим очкам…

«…Ну вот, милейший Александр Михайлович мы и прибыли…- Открывая квартиру на четвертом этаже старинного дома, расположенного в пяти минутах ходьбы от Северного вокзала, проговорил нотариус.

- Эта квартира младшего брата вашего отца, то бишь дяди. Семь месяцев назад он скончался и в память о погибшем на войне брате решил все, чем владеет, передать вам. Сегодня воскресенье, контора наша естественно не работает, так что все бумаги, письма, доверенности, векселя и прочее я вам предоставлю завтра.…Договорились? Вот и хорошо. А сегодня отдыхайте, прогуляйтесь по Парижу, посмотрите телевизор.

- На кухне холодильник. Перед своим отъездом в Россию, я кое чем, на свой вкус, конечно, заполнил его, так что с голоду не умрете.…Может быть у вас, господин Леклерк, есть какие-нибудь пожелания, просьбы? Вы не стесняйтесь…Я в вашем полном распоряжении…

Александр Михайлович прошелся по квартире, качнул плетеное кресло-качалку, обследовал содержимое высокого холодильника и, посмотрев в окно, глухо выдавил…
- Мне бы водки немного, с пол стаканчика. Так, в честь приезда чисто символически.
Юрист недоуменно глянул на него и покачал головой. Ну, уж нет, дорогой вы мой.…Никакой водки…Я бы, быть может, пошел вам навстречу, пожелай вы господин Леклерк даму на ночь.…Но водку.…Нет, все, что хотите, но только ни это…
Александр Михайлович болезненно сморщился, и, направляясь к балкону, пробурчал тихо, не оборачиваясь….- Нет, никаких женщин мне не нужно.…Хватит. Была у меня одна, довольно…Я из-за нее
… Леклерк вышел на балкон дядиной квартиры и без интересу осмотрелся. Во дворе, возле густого куста сирени, пока еще голого и ломкого, но с по-весеннему набрякшими почками, в небольшой округлой клумбе желтыми и красными лепестками зябко дрожали недавно высаженные анютины глазки. За домами со странно скошенными крышами, виднелась серебристая крыша вокзала, почти сливающаяся с серым, равнодушно-стальным низким небом.
- И это у них называется зима? – вяло удивился он и тут, совершенно случайно заметил лежащую возле клумбы собаку. Дворнягу. Черного с подпалинами окраса.…Без ошейника. Дворняга лежала, свернувшись, уткнув нос в пушистый хвост и казалось, спала, и лишь глаза ее, влажно-янтарные, внимательно провожающие каждого прохожего, да робкое дрожание остроконечных ушей опровергало это ощущение…
- Господи! Да неужто Сука!? Жива!? А я, дурак совсем извелся. Блажь несусветную себе в голову вбил.…Будто бы я, да тебя, да собственной рукой.…Вот же дурак.…А ты жив, Сука…Жив! Ну да я сейчас к тебе…
Радостно засуетился Александр Михайлович и, перебросив ногу через невысокие, кованые перила балкона, шагнул навстречу Суке».
… Елена Викторовна отложила рукопись и подошла к дивану. Наклонившись над спящим, она внимательно прислушалась к его дыханию, короткому и прерывистому.…На левой руке Давыдова, неожиданно громко для ручных часов тикало что-то исцарапано - советское… - «Слава»- сквозь очки с трудом прочитала любопытствующая консьержка и вернувшись в кресло открыла новую страницу…
«Я, Polly, польская водка и волнистый попугайчик в клетке с видом на кладбище…

Я сидел на тесной кухоньке заброшенного дома, с омерзением пил теплую польскую водку и смотрел в засиженное мухами окно. Через все стекло пробегала голубоватая трещинка, и как ни странно именно она казалось мне единственно реальным фактом из всего того что происходило со мной в настоящее время.
Кресло-качалка, несомненно, найденное на помойке, впрочем, как и все в этом доме, подомной тоскливо заскрипело, и я с неприятным удивлением обнаружил, что сижу совершенно голым. Первым моим порывом было желание вскочить, сбегать в соседнюю комнату и попытаться среди скомканного белья, полуживой мебели и обнаженных потных тел отыскать свою одежду, ну хотя бы носки – мужик неглиже, тем более, если ему за пятьдесят и к тому же без носок, зрелище отвратное.… Но сделав еще пару глоточков и качнувшись в кресле, я подумал, что впрочем, наверное, особо торопиться и не стоит, тем более что в комнате, несомненно, темно, все спят, да и кто в конце то концов кроме полусонных мух, здесь, на кухне, может лицезреть несовершенство моей фигуры… - Никто…- решил я и поудобнее уселся в кресле…Старинная, потертая временем лоза больно защемило мою левую ягодицу и я заплакал. Я вообще в последнее время стал необычайно сентиментальным, а уж в пьяном виде и подавно…
Итак: я сидел в кресле-качалке на третьем этаже заброшенного дома и сквозь слезы смотрел на старинное кладбище расположенное буквально в двух шагах от меня. …Или я от него? Впрочем, это, наверное, и не суть важно.…Вдоль темной кирпичной стены белели идеально-ровные (словно вкопанные по шнурке) ряды каменных крестов. В этом контрасте белого на темно – кирпичном, было нечто отталкивающее, бутафорское. На мой вкус наши родные православные кладбища, по большей части неухоженные и неаккуратные, затерявшиеся среди пыльных тополей, были мне, несомненно, ближе и роднее. От осознания этого открытия, слезы мои потекли еще более вольготно и интенсивно. Отчего? Да хрен его знает. Быть может от того что я русский, православный, крещеный и венчанный мужик, сижу голым на кресле-качалке, пью мерзкую теплую польскую водку, и смотрю на католическое кладбище. И то, что и я, и кресло-качалка, и кухня в заброшенном доме и даже католическое кладбище, находятся на Богом забытой окраине древнего Парижа, меня по большому счету не успокаивало…Скорее наоборот, тревожило. Своей нереальностью, неправильностью, показушной гротескностью. Да к тому же еще и польская водка.…В одиночку…
Над моей головой довольно громко завозилась какая-то сволочь и я, хрустнув шейным позвонком, взглянул на потолок. Там, где у нормальных людей висят люстры, или хотя бы лампочки Ильича на свернутых в жгут проводах, покачивалась клетка, в которой беспокойно сновал взад и вперед маленький волнистый попугайчик странной педерастической окраски.
– Ну, вот и собутыльник образовался.
Обрадовался я и, плеснув водки в пустую жестянку из-под Русской красной икры поспешил угостить птаху. В отличие от меня, попугаю, водка понравилась. Уже через несколько минут он смотрел на меня тусклым взглядом алкоголика, вышагивая по дну клетки неверным строевым шагом, громко и старательно проговаривая каждую букву, трижды прокричал, задирая голову под потолок нечто подозрительно ненашенское: -Que faites-vous ce soir?*
После чего откинулся на спину и, прикрыв голову голубым крылышком прикинулся дохлым.
Я снова взглянул на кладбище, и мне стало неловко сидеть перед этими крестами неглиже. Кладбище оно и в Париже - кладбище. Утерев слезы, я осмотрелся. На жестяном крючке в виде голубого кукиша, возле облезлой раковины, висел кокетливый фартучек с клубничкой на кармашке. Больше ничего из одежды я, к сожалению, не обнаружил и, плюнув на двусмысленность данного наряда, с сожалением встал с насиженного места и, подойдя к раковине, в грустном сомнении подвязал тесемки фартучка у себя над ягодицами. Наверно это выглядело пошло. Даже, скорее всего это выглядело пошло, но рассиживать перед усопшими с обнаженными чреслами наверняка было бы еще отвратительнее.
И тут я почувствовал необычайный голод. Польская водка натощак больше меня не прельщала, как не прельщает седая глуховатая и подслеповатая старуха молодого любовника. Тем более, если у нее на данный момент в плоском ее кошельке ничего путного нет, разве что кроме нескольких затертых и просроченных квитанций из ломбарда. Мысленно оценив это сравнение, я открыл залапанный холодильник с закругленными, обшарпанными углами. На средней полке, в прозрачном блюдце, лежала увядшая свеколка с тонким и длинным хвостиком – необычайно похожая на издохшую мышь.
К свеколке этой меня манило еще меньше чем к польской водке и я, наконец-то решившись перебороть свою врожденную интеллигентность и нерешительность, поправив фартучек, направился в соседнюю комнату. Голые ступни противно липли к грязному линолеуму и отрывались от него с влажным громким треском…- Ну и грязнули…- отрешенно констатировал я, приоткрывая тяжелую дверь с рифленым стеклом по центру.
…Сквозь неплотно прикрытые ставни на окнах, тонкими расплющенными пучками падал свет, в котором мельчайшими блестками вспыхивала пыль. На полу, на надувном матрасе слегка прикрытая несвежей простыней лежала дебелая негритянка, практически незаметная в полумраке темной комнаты и лишь ярко-рыжие кучерявые волосы на голове и паху смелыми мазками художника-экспрессиониста светились вызывающе и нагло. Тяжелые груди женщины, увенчанные темно-багровыми сосками расплылись бесформенно и нелицеприятно.
- Да неужели я, тот, которого так любили в свое время довольно красивые и независимые женщины там, в далекой и заснеженной России, мог в эту ночь заниматься любовью с этой особой? – вопрошал я себя в молчаливом крике, без стеснения разглядывая спящую. – Нет. Не мог…- Успокоился я после довольно долгого прислушивания к своей памяти и тут заметил, что вся моя одежда, включая носки и белое нижнее белье, аккуратно висит на венском стуле, отчего-то окрашенном в густо-зеленую краску.
Подхватив одежду, я как мог быстро оделся и, положив на стол два маленьких фантика, две радужные купюры по десять евро вышел из квартиры.
Пройдя всего лишь один квартал, я увидел большую стеклянную витрину магазина, в котором торчал пыльный манекен вечно-молодого мужика и все вспомнил. Сразу. В одночасье.
…Я стоял возле витрины и разглядывал сквозь стекло длинные ряды разноцветных коробочек с французским парфюмом. Магазин уже был закрыт, хотя по московским меркам было еще слишком рано. Ну да, еще не было и восьми часов вечера. – Долбаная демократия!- ругнулся я закуривая. – Где это видано, что бы в субботу, в самую торговлю, магазин уже в восемь часов не работал?
Я был сильно раздражен. И то сказать, побывать в Париже и не купить парижских духов, да как же такое возможно? Моя жена, теща и две внучки подобного просто не поймут…- И будут совершенно правы!- вслух констатировал я и только тут заметил, что возле меня трется пожилой негр с огненно-рыжей головой, кое-где правда тронутой намеками на седину.
-Monsieur souhaite la vodka ?**- Я недоуменно посмотрел на странного негра, но услышав и осознав знакомое слово грустно выдохнул.- Водки? А почему бы собственно и нет.- После чего, не задавая лишних вопросов, поплелся вслед за малоразговорчивым афро - французом.
На третьем этаже заброшенного дома нас встретила высокая, крепко сбитая, также рыжеволосая девица лет тридцати…
- Наверняка дочь, хотя быть может и любовница…- Лениво подумалось мне, а я уже проходил на кухню вслед за странным семейством… - M'appellent Polly. Mon père est appelé par Djoni.***- представилась молодая женщина и протянула мне черную с наружи и бледно-лиловую с прожилками ладонь. Я пожал ее (поцеловать черную ладонь, мне что-то явно не давало.…Быть может я скрытый расист?), и, напрягши память, выцарапал из школьной программы нечто галантное, типа: - А comme vous appellent ? My name is Vladimir. I from Russia... There is such country – Russia!**** – Я уступил молчаливому жесту рыжеволосого старика и пустился в печально скрипнувшее подо мной плетеное кресло.
- Russia…- понимающе повторили отец с дочерью почти одновременно, и из морозильного отделения голодно дребезжащего холодильника появилась тронутая инеем бутылка польской водки…
…Я брел вдоль шумной парижской улицы, утомленно разглядывая коренных парижанок, поджарых, словно русские борзые, устало -не красивых и отчаянно элегантных. Рассматривал смуглых приезжих в паранджах, с короткими ногами и широкими бедрами, брел, аккуратно швыряя окурки, в урны, упакованные в черный целлофан, и думал, думал, думал. Я вспоминал Петровского любимца - Ганнибала, что влил в древнюю боярскую кровь капельку своей, и не без удивления понимал, что подобное кровосмешение пошло только на пользу уставшему дворянству. И как это ни странно, где-то глубоко в своей душе, я отчаянно хотел, что бы, когда-нибудь, на парижскую мостовую шагнул смуглый мальчишка с рыжими волосами и зелеными глазами, и во весь свой мальчишеский голос крикнул непременно на идеально правильном французском языке: - La mère! La mère, je sais écrire les vers!*****
…А еще я думал, что же я скажу тому, бесконечно беспристрастному и справедливому, когда он наконец-то спросит меня:- Ну а как ты соблюдал мои заповеди, сын мой?

…Приподняв глаза, старуха вдруг невольно поймала взгляд своего постояльца. Тот успел перевернуться на диване на бок, и теперь облокотившись, смотрел на растерявшуюся Елену Викторовну, все еще державшую в руках его рукопись…

- Так что, госпожа Яблонская, судя по-всему, мне придется съезжать с вашей квартиры? – проговорил он, почесывая слегка рыжеватую бородку « а ля Николай второй».

Елене Викторовне вдруг с яркой очевидностью вспомнилось, как ее Сергей Петрович, в свое время, точно так же почесывая точно такую же бородку, вопрошал, любовно поглядывая на нее, тогда еще совсем молодую супругу:- А что, драгоценнейшая моя Елена свет Викторовна, не испить ли нам водочки?

Старуха поднялась, и аккуратно положив рукопись в кресло, подошла к приподнявшемуся Давыдову.

- Молодой человек. Давайте спустимся ко мне и выпьем водки.
- Надеюсь не польской?- поинтересовался тот весело, сбрасывая ноги с дивана.

- Польской!?- фыркнула старуха, вспомнив последнее эссе писателя, и все еще улыбаясь, направилась к двери.

- Зачем же непременно польской. Я уже давно сама для себя делаю прекрасную водку.…Пойдемте…

*Что вы делаете сегодня вечером?
**Господин желает водки?
*** Меня зовут Полли. А это мой отец Джони.
****Меня зовут Владимир. Я русский из России.
*****Мама! Мама, я умею сочинять стихи!»

[vladimir58]

Постепенно я выставлю ве что написанно или задуманно в Париже. С уважением Владимир.

[vladimir58]

И плакали в Париже ивы...

И в который раз, он проснулся от собственного крика.
Не включая света, нащупал на тумбочке папиросы, прикурил, и не торопясь, без всякого удовольствия, вдыхал в себя, безвкусный в темноте, горячий табачный дым, роняя пепел себе на грудь. Наволочка под его головой, холодила влажными пятнами.
-Опять во сне плакал ,
понял он, и на душе стало еще гаже. Сквозь паутину тонких, с бахромою штор, изредка проносились желтые блики фар полночных авто, наверное, такси. Не смотря на поздний час, большой, старинный, веселый город не спал. Где- то играла музыка, с соседнего бульвара раздавался неестественно-испорченный женский смех. На противоположном берегу Сены, в вязком речном тумане, задыхаясь, тонула трель свистка полисмена. Хотя из его окна, Эйфелева башня была и не видна, но присутствие ее ощущалась по всему. И по более бледному мраку от сотен ярко горящих ламп за окном справа, и по тонкому, еле слышному через приоткрытое окно журчанию воздуха сквозь ее переплетения, и по неуловимому, но явно-осязаемому запаху железа.
Владимир ненавидел Париж. Ненавидел хитросплетения его узких улиц, звонкую оранжевость черепиц, истертую мостовую со следами многовековых нечистот на ней, и как ему казалось, показную веселость и беспечность Парижан.
-Ладно бы еще весна, когда город утопал в соцветиях каштанов и сирени, но лето в Париже, с его жарой и пылью на листьях деревьев, с приторно пахнувших, разомлевших на солнце роз, и горячим паром от поливаемых дворниками водой мостовых просто непереносимо.
Любой провинциальный городишко в России, Рязань та же, и то много приглядней, чем этот самый Париж.
А дворники? Да разве ж это дворники? Дворник в Москве, как правило, татарин, особа важная. Зимой и летом в валенках, при бляхе с номером. Летом с метлой, а зимой с большой, фанерной, обитой жестью лопатой. Он знает всех жильцов в лицо, здоровается важно, согласно рангу. С кем – то просто пробормочет что-то по-своему, по-бусурмански, значит с того и так довольно, а кому – то и поклон отвесит, о здоровье справится, последние Московские новости расскажет. А здесь, что? Не дворники, так, одна насмешка…..
Владимир еще поворчал что – то неразборчиво, и вновь провалился в густую вязкую дрему. И вновь ему приснился тот цветущий май, пригород Варшавы, его родной полк, и первая, газовая атака германцев.
...Словно в замедленных кадрах синематографа, широко раскрыв рот, с искаженным от ужаса лицом и слезящимися глазами, проплыл мимо Владимира его давешний противник в делах амурных подпоручик Володарский, красавец и кокаинист, вслед за ним, в кровь, раздирая кожу лиц, в подтеках желчной рвоты на расхристанных мундирах со звенящими на бегу Георгиями, появились и рядовые... Лошади, падающие на бегу без внешних следов поражения, и все это на фоне бесконечных, цветущих, вишневыхсадов.
-Газы! Газы!-
кричал ползающий по молодой траве, ослепший пожилой полковник Мотовилов, и казалось, что вместе с криком, из его рта вырывалась окрашенная кровавой слюной и блевотиной, так и не понятая никем горемычная Русская душа.
- Бред, Бред, бред!
кричал и сам Владимир лежащий на скомканных, мокрых от холодного пота простынях в Париже и одновременно скользкой от росы травы под Варшавой. А тело его, уже не подчинялось отупевшему от ужаса разуму, и лишь молодые, моментально реагирующие на малейший импульс подсознательного приказа мозга мышцы, бросили его с головой в высокую, навозную кучу, невесть откуда взявшуюся за углом забора, аккуратного, выкрашенного в белое штакетника. Острая вонь прокисшей мочи животных попала в легкие, и там взорвалась нестерпимой, брезгливой болью.
-Наверх, наверх, наверх! Наверх к воздуху, к свету, к жизни...
кричал в нем человек, созданный по образу и подобию.
- Вниз, вниз, вниз!.. Прочь от этих, несущих мучительную и обязательную гибель газов!
Рычало в нем озлобленное животное, желающие выжить любой ценой.
……. В полной тишине по полю, среди вповалку лежащих трупов людей и лошадей, полз почти ослепший, с сожженной кожей лица и обожженными ядом свежего навоза легкими, обессиленный, но все-таки живой человек, поручик Российской армии Владимир Бессонов. Полз неизвестно куда, лишь бы подальше от этого места, казалось насквозь пропахшего смертоносным газом и..., коровьим дерьмом.
А уже через четверть часа, первая весенняя гроза, прибила к земле, растворив в своих струях последние остатки шевелившегося понизу газового облака, смыла с ползущего человека остатки навозной жижи и лоскуты сожженной кожи лица….
- ...Господин Вольдемар! Господин Вольдемар! Вы Дома? Откройте. Это я Серж. Мы с вами вчера созванивались. Господин Вольдемар…..
Бессонов поднялся, накинул просторный велюровый халат, и отчетливо матерясь, подошел к двери.
Расторопный и услужливый консьерж, Серж Ролан, быстро тараторя, сообщил, что поиски свои он закончил, как ему, кажется, очень удачно. Девушка и впрямь очень похожа на предоставленный месье Бессоновым фотоснимок, и к тому же она хороша как домохозяйка, по крайней мере, так говорят о ней многочисленные рекомендации.
- Хорошо, хорошо - проворчал вымотанный ночными кошмарами Владимир, по привычке пряча нижнюю часть своего изуродованного лица в воротник халата.
-Пусть завтра к восьми утра и подходит. Я буду ждать. А рекомендации мне не нужны, я вам полностью доверяю.
Бессонов вложил щедрые чаевые в карман куртки консьержа и, переходя на русский проговорил, быть может и не вполне справедливо, закрывая за собой дверь.
- Консьерж, а туда же, еле-еле брезгливость скрывает. Улыбочки свои строит. Даааа господа, это вам не Россия...
Вот уже почти год, как Бессонов жил в Париже в этой квартире. Не многолюдный переулок, замощенный полустертой брусчаткой, чем-то напоминал ему родной Арбат, а не многочисленные соседи по дому, казалось, вообще не обращали внимания на молодого человека с прекрасной выправкой, стройной фигурой кадрового офицера и красно- бугристым лицом.
Но единственным местом в Париже, где Бессонов чувствовал себя действительно хорошо, был спуск к Сене в двух кварталах от его дома. Гранит берегов там заканчивался, и три широких, вечно влажных ступени, вели к самой воде, свинцово – серой, сквозь которую с трудом виднелось колыхание шелковистых водорослей.
Неизвестно каким ветром, занесло сюда, эти три семечка ивы, но тем ни менее занесло, и они, как ни странно проросли в забитой пылью и грязью щели между плитами серого камня пологих ступеней. Три причудливо изогнутые ивы, в рост человека, опустили тонкие плети своих веток, унизанных узкими листьями почти до самой воды. И когда, в непогоду, Сена с недовольным гулом бросала свои волны на набережную, и капли их, этих расплющенных о безжалостный гранит волн, попадали на ивовые листья, создавалось, нереальное по своей правдоподобности ощущение, что деревья плачут.
...Три русских деревца, плакали на берегу французской реки.
Владимир очень любил приходить сюда. Особенно осенью, в непогоду, когда холодный дождь клеил на мостовую плоские, мокрые листья солнечного спектра, и они одуряющее пахли Родиной, далекой и чужой, залитой кровью и уставшей от бесконечных большевистских воззваний и лозунгов.
В калошах, с зонтиком, с мольбертом, приходил он к этим трем ивам, и писал, писал до одури, до полного душевного опустошения. Но не эти, причесанные пейзажи Европы, а деревушки, забытые Богом, полустанки, утопающие в молочном тумане, пустынные Московские дворики. Писал быстро, удачно, по памяти….
...Она пришла ровно в восемь. Пакет с принесенными ей рекомендательными письмами, Владимир, не читая, бросил в камин и сев в кресло напротив стал молча и пристально ее разглядывать.
Консьерж был прав. Она необычайно походила на ту, единственную женщину, ради которой он мог бы остаться там, в России, если бы она только этого пожелала.
Такой же высокий лоб, тонкий, иконописный нос и слегка удлиненные глаза, зеленоватые, похожие на спелый крыжовник. И такая же матовая смуглость кожи.
- Боже
подумал он.
- Да разве ж может природа создать такое? Два одинаковых лица. Две одинаковых фигурки. Разве, что та, оставшаяся в Первопрестольной, пожалуй, несколько повыше ростом.
- Как вас зовут, мадам, мадемуазель? – спросил внезапно охрипшим голосом Бессонов.
- Мадемуазель Хелен, месье.
ответила она, так же в упор, разглядывая его обезображенное лицо.
Его бросило в краску.
- Как, и она Елена? Да за чем же мне такое? За что? Простое совпадение, или Господь дает еще один шанс?
- Мадемуазель Хелен. Я художник. Мне иногда требуется модель для работы. Кроме всего прочего, необходимо поддерживать в доме порядок, и готовить кое какую еду. Хотя в последнем, я не привередлив. Жить вам придется здесь, в соседней от мастерской комнате. Если вас устроит подобные условия, назовите стоимость ваших услуг, и я уверен, что мы поладим.
Бессонов неожиданно робко и с надеждой улыбнулся.
- Я уверенна месье, что мы поладим.
ответила она, и поставила в угол за дверь, небольшую плетеную коробку со своими вещами.
Постепенно быт в квартире Бессонова переменился. Чистота и уют в каждом углу, преобразил, словно осветил его жилище. Хелен быстро научилась угадывать его желания по одному лишь еле заметному движению пальцев Владимира. В вазах постоянно светились свежесрезанные цветы, чаще розы. Из крохотной кухоньки, с самого утра струились запахи свежее сваренного кофе и горячей сдобы.
Все чаще и чаще, Владимир ловил себя на том, что называл свою гувернантку Елена, или моя дорогая Елена.
По обычаю, после обеда, Бессонов набрасывал на себя просторную блузу, и проходил в мастерскую. Хелен оказалась прекрасной, понятливой моделью, понимающей художника с полуслова, и стойко переносящей порой очень тяжелые и неудобные позы, предложенные ей Владимиром. Во время его работы, они обычно разговаривали, хотя со стороны и казалось, что говорил только он один. Тем более что в таких случаях, Бессонов говорил только на Русском языке. Но ее молчание, по-видимому, вполне устраивало художника, он, в прочем, казалось и не желал большего.
- ….А уже в девятнадцатом, когда мое лицо полностью зарубцевалось, и прошли эти выматывающие приступы кашля, я тайком пробрался в Москву…. Моя невеста, Елена, она очень на вас похожа…. Я хотел ей все рассказать, объясниться…. Мне уже передали, что она вышла замуж, за какого-то там красного снабженца, но я не верил, думал что этого не может быть, просто не имеет права быть. Мне казалось, что мы так любили друг - друга, тогда, перед Германской.
Но все, к сожалению, оказалось правдой. Я ее, конечно, понимаю, брак с большевиком - лучшая индульгенция за происхождение, но…. Но как она смогла мне сказать такое?
- Я вас не знаю. Поручик Бессонов, которого впрочем, я почти и не знала, так, видела его пару раз на раутах княгини N, погиб во время газовой атаки. Уходите.
- Вот слова, которые она мне бросила, презрительно улыбаясь. Хотя по глазам ее, я понял, что она меня, конечно же, признала…. А ведь мы с ней были обручены. А впрочем, чего я мог от нее ожидать? К ней приходит некто, нелегал, да еще с такой рожей. И все равно обидно…. Вы меня понимаете, Елена? Хотя, что вы можете понять? Я и сам себя- то не понимаю.
…День за днем, Бессонов работал со своей молчаливой натурщицей. Работы его с удовольствием расходились по художественным салонам и галереям Парижа. Их покупали, покоренные робкой наивностью и душой исполнения, и грациозностью самой модели.
Однажды, когда по темному оконному стеклу чуть слышно стекали холодные слезы первого сентябрьского дождя, Хелен сама, сбросила с себя одежду, и впервые Владимир принялся за обнаженные формы.
А уже через месяц, в самый разгар осенних дождей, они оказались в одной постели.
Пропуская сквозь пальцы ее волнистые волосы, и целуя нежную кожу своей натурщицы, Владимир уже подчас и не осознавал, с кем он сейчас находится - со своей ли Парижской гувернанткой, или же с невестой своей Московской, далекой, чужой, но тем ни менее очень любимой Еленой.
Иногда, под вечер, когда над городом опускались лиловые сумерки, и его лицо не бросалось в глаза редким прохожим своими багровыми шрамами, он брал Хелен под руку, и приводил ее к своим ивам. Молча стояли они, смотрели как волны из серо- свинцовых, превращались в бездонно- черные, с качающимися на их поверхностях разбитыми желтками редких в этом месте фонарей.
В начале зимы, Хелен отпросилась на неделю к своей заболевшей родственнице, в Орли и оставшийся в тишине полного одиночества, от которого Владимир уже так отвык, он вдруг с полной очевидностью осознал, что без нее, без своей Елены уже не может совершенно обходиться. Господь подарил ему еще один шанс. Еще одну любовь.
Копаясь под вечер в столе, в поисках чистых листов картона, Бессонов совершенно случайно обронил какой-то голубой, надушенный конвертик, надписанный легким, летящим почерком Хелен.
Всю ночь, Владимир проворочался в постели, несколько раз брал в руки конверт, и вновь откладывал его. Прикуривал папиросу, что бы тут же погасить ее в переполненной окурками пепельнице. Отчего – то этот, голубенький, надушенный конвертик пугал Бессонова. Неизвестность вообще страшит, а Владимир возомнивший, что знает о своей Елене все, что только можно, почувствовал интуитивно, что есть в их отношениях что-то ему еще не известное.
Часы за окном пробили пять, и Владимир решился….
-….Дорогой Мишель.
Прошу тебя еще немного терпения. Урод, похоже, влюбился в меня без памяти. Помогло сходство с его Московской пассией. Еще совсем чуть-чуть, и он предложит мне свою руку и сердце. А там и брачный контракт с наследством не заставит себя ждать. Он совсем ослеп от своей любви ко мне, газет не читает, и похоже, что и не знает, что дядя его, живущий сейчас в Харбине умирая, отписал ему все свои сбережения и имущество. А это уже миллионы. Как только вернусь из Орли, я почему – то уверена, сразу же стану госпожой Бессоновой, а там, Бог даст и молодой, богатой вдовой. Целую тебя, мой ненаглядный Мишель, и прошу не ревновать меня к этой Русской образине. Подойди к зеркалу, и ты поймешь, что ревность твоя просто смешна. Вся твоя Хелен.
Париж.8 декабря 1922год.
Дрожащий рассвет осветил город, покрытый мокрым, липким тонким снегом. Осветил по- зимнему серые дома, промокшие тенты уличных кафе, гранитную набережную Сены. Осветил и три поникшие, озябшие ивы, уже с оборванной местами, бурой листвой, и тонкую цепочку наполненных водой темных следов на промокшем снегу, спускающихся прямо к реке...

В новелле использовались достоверные факты. Все имена естественно изменены

[Elza_Mavlet]

не знаю на сколько легко где пишется, но этот кусочек хорош вот так вот, без начала и конца

спасибки

[vladimir58]

Дорогая Эльза. Спасибо колнечно, но как мне кажется, это не кусочек без начала и конца, а законченный рассказ. С уважением Владимир.

[Elza_Mavlet]

да, рассказ "кусочка" из жизни 8-)
в любом случае прочитала отвлекшись от работы, и не слыша телефон 8-\

[vladimir58]

А пальцы ее пронзительно пахли переспевшей малиной……

Лето неспешно переползало во вторую свою половину, когда, несмотря на все еще жаркие и сухие дни, в Москве все более и более отчетливо чувствуется приближение сырой и слякотной осени, ветреных листопадов и тонкого, чуть заметного ледка на пропахших бензином лужах – наступишь нечаянно: легкий хруст и грязная холодная вода на только что отутюженные брюки…
А может быть все совсем и наоборот, и до осени еще слишком далеко, и мое минорное настроение это лишь следствие очередной ссоры с супругой, спровоцированной, по-моему, лишь постоянной нехваткой денег, отнюдь не самым лучшим самочувствием и….., да мало ли еще чего, что может вызывать в человеке, в его непонятой душе глухое и необъяснимое чувство страшной тоски и неудовлетворенности.
Ссора….
Обоюдное унижение, вывернутые наизнанку давно остывшие чувства, язвительные напоминания о самом безобидном, и никому ненужном флирте, крик, мат, слезы.
Ссора…..
Хотя какая к чертям собачьим уж это ссора? Нет, это уже не ссора, это - навсегда. Это уход…. А уж если быть еще более точным - исход…..
- Пойми Володя – ее обычно решительный голос, той ночью казался ему до странности чужим и не знакомым, каким-то сухим и казенным, да и шелестел он как сухие, пожелтевшие от старости и полной ненужности странницы газеты,” Правда”, случаем забытой на забитой всяческим хламом антресолях.
Она погасила свет.
Наверное, для того, что бы я не видел ее лица, когда она станет мне врать.
Наверное, в темноте проще и легче лгать.
Я слушал ее, а сам думал, что Бог, скорее всего и создал ночь, как наилучшее время для лжи человеческой. Когда же еще лгать, как ни ночью?
- Я еврейка. Вернее почти…. Почти наполовину. Мать моя была еврейкой…..Полу… Ты ее конечно хорошо помнишь. Ее брат, проктолог, а значит, мой дядя Михаил вот уже почти десять лет живет там. И доволен. Он сделал нам вызов…. Мне и нашим детям…. Ты конечно с нами поедешь?-
Спросить-то она спросила, но видит Бог, я явно чувствовал, какого ответа она от меня ожидала. И я постарался ее не разочаровывать.
-…. Пойми Машенька –
Я закашлялся, прикуривая и резко вышел, почти выбежал с сигаретой на балкон, подставил под теплый, горьковатый на вкус ночной воздух родного Отрадного мокрые от слез щеки.
…Врут психологи – курение все - таки успокаивает. По крайней меря меня….
Как же Маша не понимает, что если бы она хотела уехать всей семьей, вчетвером, подобного разговора, вопроса такого просто бы не было. Не имело смысла быть…..
Ну отчего мне так больно и стыдно за нее…..? И мерзко.
- Пойми родная, ну куда и зачем я поеду? Что я там буду делать? Средненький и бесперспективный учитель словесности….По большому счету самый заурядный педагог. И дело даже не в том, что я русский, и вся моя родня, и все мои предки вплоть до времен татарского ига, если оно, конечно, имело место быть - тоже русские, дело, конечно же, не в этом. Да и не в языке, хотя признайся, пятьдесят лет не самый лучший возраст для того, что бы становиться полиглотом….
Просто задай сама себе вопрос, но что бы честно, без дураков, ну хоть раз в жизни. А нужен ли я тебе там…..? Старый, не очень здоровый, самый обыкновенный русский неудачник. Да и дядя твой, этот самый Михаил….. Он мне отчего- то никогда особо не нравился. Скользкий какой-то, сальный. С клиентами разговаривает, а сам, сам словно в карманы к ним заглядывает. Еще до того, как начнет заглядывать им в задницы….. Да и к тому же, как я понял, вызов он сделал только вам. Тебе и детям…. А я, я теперь отчего-то почти уверен, что все уже давно между вами обговорено. Тобой и нашими девочками….. За моею спиной…. Стоит ли ломать комедию? А, Маш….?-
Брошенный окурок маленькой багровой звездочкой прочертил темноту, рассыпался вереницей брызг где-то там, далеко внизу, на бетонной отмоске, и тут - же погас.
- Нет, Маша. Нет, моя радость. Не поеду я с вами никуда. Скоро лето кончится…., осень……, а там и зима глядишь…. А я Машенька зиму люблю. Русскую. Белую. Да что б снежок под ногами как крахмал поскрипывал….. Скрип, скрип…., скрип, скрип. Хорошо!
Так что давай спать Машенька. А деньги, деньги я вам достану.
Спи моя радость. Уже поздно. Спи.
Поздно уже. Поздно. Для всего поздно.……
…………………………..Я лежал голый и совершенно пьяный, лежал в позе эмбриона, уперевшись коленями в оббитую, шершавую эмаль нашей старенькой ванны и прислушиваясь к еле слышному органному пению проржавелых водопроводных труб.
Горячая, неопрятно – рыжая, словно ржавая вода неуклонно и равнодушно поднималась все выше и выше, и мне казалось, что набирается она в ванну, постепенно скрывая мое неглиже только для того, что бы достигнув перелива, ухнуть в осклизлую темноту канализационных труб. Вернуться туда, откуда она и появилась.
Вот и все. Вот и перелив.
Теперь вся моя жизнь, все мое никчемное существование казалось мне одним, сплошным падением в осклизлую тьму канализации….
Они все-таки уехали…..
Все……
Втроем…..
До последнего мгновения я ожидал какого-то подвоха, или же напротив какого-то чуда.
………… Ну, вот допустим так: подошла ко мне моя старшая, уткнулась своим крутым лбом в мой (как в детстве) и прошепчет – Да ладно, пап. Ты же видишь, мама шутит. Ну, куда мы без тебя? Нет. Ни куда мы без тебя не уедем…..
Или же младшая наконец-то ответит согласием своему Егору, выйдет замуж и поездка расстроится.
Или, например где - то там, на таможне, в их багаже обнаружат пакет с марихуаной. Пакет отберут, визу порвут, а они, жена моя и дочери, обязательно вернутся….
Да, нет, конечно же, бред. Какая марихуана, какая таможня??? Они уехали. Они сделали выбор и уехали.
Когда-то перед моими предками тоже вставала дилемма – уезжать или оставаться? И хотя в том случае им маячила Сибирь как минимум, они остались… А эти, эти-то отчего бегут?
Я лично вложил в сухие, холодные и равнодушные Машины руки увесистый сверток, деньги, доллары – все, что имело хотя бы призрачную, мизерную стоимость ,включая квартиру было в спешном порядке распродано .
Я отдал ей все деньги и запил. Запил основательно и надолго.
Органное пение труб неожиданно смолкло – отключили воду. Обычное дело – лето. А кровь из располосованного безопасной бритвой запястья перестала даже сочиться.
Вот так всегда.
Полная я все ж таки ничтожность.
Даже из жизни и то по-человечески не смог уйти. Одно слово-неудачник.
И вот теперь, я лежу в остывающей ванне, полной ржавой воды, окончательно протрезвевший, замерзший, относительно живой, насквозь пропитанный необъяснимой тоской (а может быть это самое примитивное похмелье, хрен его знает), с глазами, опухшими от слез, с глубокой, саднящей царапиной на пульсе левой руки….
Я лежу, трезвею и медленно замерзаю. Коха покрылась пупырышками как у ощипанной курицы, зубы непроизвольно клацают. Холодно. Бьет озноб.
Выпроставшись из переполненной остывшей водой чугунины, и истоптав пол мокрыми следами, наскоро одевшись, я бросился вон из этой, пропахшей гнусным перегаром, наполненной одиноким эхом и тоской квартиры.
Прочь.
В люди.
В центр.

Возле самого подъезда, меня схватил (довольно невежливо) за рукав жгучий брюнет с орлиным профилем, и резко, словно кролик под ножом запричитал на весь двор на радость соседям, притеревшимися ушами к стеклам в своих квартирах.
- Слющай дорогой, ты мне квартиру продал? Ааааа. Я тебе деньги отдал? Ааааа. Когда съедешь? Уже мебель пора ввозить, а к ремонту ми еще и не приступали. Все срока вишли…..
- Завтра, завтра. Все завтра. Сегодня последние вещи вывезут, и завтра ты уже можешь врезать новые замки! А сейчас я, в самом деле, очень тороплюсь….
……..Уже через час, уставший и, пожалуй, даже несколько умиротворенный, я бесцельно бродил по набережной вблизи печально известного дома, рассматривал многочисленные мемориальные доски установленные на его фасаде, и думал ни о чем и обо всем сразу….
Я уже почти завернул за угол, когда что-то странно неуловимое, какой-то штришок, чуть заметный лишний мазок в скучно-серой палитре этого дома, заставил меня резко повернуть назад, и почти бегом пробежать до ближайшей арки ведущей во двор. И уже через несколько шагов пройденных мной, словно сомнамбулой, не твердо и осторожно, я понял, что же это был за штришок….
Из приоткрытого окна первого этажа, сквозь пыльную марлю узкой фрамуги, почти не смешиваясь с раскаленным полуденным солнцем воздухом, неспешно струился сладко- тягучий, приторно-тяжелый запах слегка переваренного малинового варенья.
Бессильно, я прислонился спиной к шершавой штукатурке и жадно вдыхал этот чудный, сладкий запах, неожиданным образом разбудивший во мне нечто давно уснувшее и забытое, но тем ни менее родное, родное до сладостной дрожжи в коленях, до предательской влаги на глазах.
…-.Нестеров, пойдешь в канцелярию, там на тебя выписана увольнительная в город до двадцати трех часов. Возле КПП, тебя будет ждать машина. Поступаешь на весь день в распоряжение зам. по тылу подполковнику Махину. Все, иди. Остальные вольно, разойтись.-
-Товарищ старшина - заканючил я,
- Да что же это делается? Я только, что освободился с наряда по кухне. Вы же сами видите, даже сменку еще не переодел….-
-Все Нестеров. Иди, переодевайся, и что бы я тебя через пятнадцать минут в распоряжении части не видел. Свободен. И еще….,-
старшина казалось, несколько колебался.- У подполковника дочка, мягко сказать несколько странная. Так вот он приказал, что бы я выбрал самого благонадежного солдата, тихоню. Смотри, не подкачай.-
Прапорщик еще раз с сомнением посмотрел на меня, достал маленькое круглое зеркальце и, вглядываясь в него начал подкручивать свои жиденькие, рыжеватые усики.
- Есть - безнадежно выдохнул я и обреченно поплелся в казарму.
Через час, распаренный и потный, я вывалился из раскаленного брезентового нутра полковничьего УАЗИКА. Коротконогий полковник, в белой, прожженной на округлом животе майке и в галифе, заправленном в высокие вязаные носки, встретил меня на крыльце своего загородного дома. Вернее сказать дом как таковой еще строился, (кирпичный фасад которого виднелся за высокими елями), а это был неказистый срубик, еле заметный среди высоких зарослей розово цветущего кипрейника.
Без лишних слов, зам. по тылу, вручил мне большое, ртутно-блеснувшее оцинкованное ведро, и, ткнув коротким пальцем куда-то назад, за свою лохматую спину проскрипел –
- Пока ведро малины не соберешь, отсюда твою мать, хрен уйдешь.-
Я молча козырнул, и отчаянно, шепотом матерясь, направился к малиннику.
Не успел я раздвинуть жесткие и колючие малиновые кусты, как белесое, Вологодское солнце, обрушило на меня всю мощь своего резко-континентального жара. Отчаянно пахло переспевшей малиной, теплой землей и непонятно отчего раздавленными муравьями.
Сплюнув вязкую слюну, и машинально отправив в рот, несколько отливающих рубином ягод, я с грустью бросил первую, громко загремевшую о жестяное ведерное дно ягоду, я попытался честно справиться с приказом….
Жара.
Несмотря на то, что малины было удивительно много, дно ведра упорно не желало покрываться спелой, слегка матово-сизой и пьяно пахнущей ягодой.
Где-то за кустами забормотал мотор машины, дверца хлопнула, и я остался один на один с этим огромным оцинкованным ведром, с этой переспелой малиной, и с этим, словно взбесившимся раскаленным солнцем.
- Да-да, - отчетливо вспомнил я
- Именно так все и было – я, малина, и солнце. А Наташа, Наташа появилась позже….-
…. Какая-то сволочная букашка, упорно и настырно перебирая своими ножками, ползала по моему лицу, забираясь в нос и уши. Я резко махнул рукой, пытаясь прогнать неугомонное насекомое, проснулся, и тут же увидел ее, девочку, нет, все же скорее девушку, стоящую надо мной на коленях, и смеясь щекотавшую мое лицо какой-то былинкой.
Ее ушки, просвечивали розовым, а светлые, коротко стриженые волосы горели на солнце всеми оттенками рыжего.
- А на солнце спать нельзя - сообщила она очень важно – Может быть солнечный удар. Очень даже запросто…. Как вас зовут? –
- Володя - Выдохнул я, поднимаясь с земли.
- И что же вы здесь делаете, Володя? – Она подняла валявшееся на боку ведро и со смехом посмотрела на его содержимое – несколько прилипших ко дну расплющенных ягодок.
- И это все, Володя?- вопросы она задавала как-то очень странно, звучали они не как обыкновенные вопросы, а скорее как утверждения.
- Рассыпал во сне наверно – терпеливо ответил я, думая, как бы мне поскорее от нее отделаться. Судя по солнцу, устало клонившемуся к земле, проспал я довольно долго.
- Это вас папа заставил малину собирать?
Я не ответил, и вновь принялся обирать колючие, ломкие кусты.
- Я вам сейчас помогу, Володя. Это очень да же просто, и очень да же приятно помогать людям. Ведь, правда, Володя? А меня, кстати, Наташей зовут. Папа называет меня Натой, но мне это имя отчего-то не нравится. А вам нравится, как меня зовут?-
Я потихоньку закипал, но что бы не сорваться, всю свою злобу обратил на ни в чем не повинные гроздья ягод, висевшие на ближайшем кусту, и тут - же взвыл от боли. В пальцы впились мелкие, но острые иголки.
- Вот сволочь, колючая – зашипел я, зубами пытаясь вытащить иголки из пальцев.
-Дайте вашу руку, Володя - нараспев попросила она, и вмиг, своими розовыми коготками вытащила прозрачные, чуть заметные иголки.
- Ждите меня здесь, ни куда не уходите - крикнула она - Я сейчас принесу зонтик.-
Ее длинные, загорелые ноги сверкнули среди кустов, и я снова остался совершенно один.
- Господи, а зонтик то ей зачем?-
только успел подумать я, а в мою сторону уже летел этот длинноногий, говорливый вихрь в виде рыжеволосой девушки с раскрытым, ветхим, ажурным зонтом.
- Это зонтик моей бабушки!-
Радостно сообщила Наташа, разрезая его полинялые от времени кружева маленькими, изогнутыми ножницами.
-Папа говорил, что она из бывших. А вы Володя, не из бывших?
- Нет - рявкнул я- Я из настоящих! А ты можешь ну хотя бы минуту не тарахтеть? Сейчас твой отец приедет, а у меня даже, эх да что там даже, вообще ничего не собранно.
- Ну не обижайтесь на меня Володя. Я если хотите знать, малиновое варенье вообще не ем, с детства. А собирать ее, я вас сейчас научу….
Девчушка, встав на коленки под ближайший куст, и протащив распоротый зонтик почти над самыми корнями малины, резким, энергичным движением тряханула его.
Переспевшая ягода послушно посыпалась на кружева зонтика, а Наташа, пересыпав малину в ведро, уже трясла соседний куст….
Она, еще не успев пересказать все свои школьные новости, а ведро уже стояло возле ее ног, полное, да же с горкой.
Я не помню, как это произошло, но вскоре, мы уже сидели с ней на теплой, струганной скамейке, тесно прижавшись, и ели, ели смеясь неизвестно чему эту самую, переспевшую ягоду,
Иногда, Наташа, торжественно выбрав из своего выдающегося зонтика самую на ее взгляд красивую малинку, и посмотрев сквозь нее на заходящее солнце, аккуратно клала ее в мой рот.
А я глотал ее не жуя, и радостно думал, как все - таки здорово, что ее пальцы так вкусно пахнут переспевшей малиной….
А вы знаете, Володя, что подарил мне папа на мой день рождения? Лифчик!
Честно-честно. Третий номер! Хотя мне еще и нулевой большеват…
Я посмотрел на нее с недоумением, замешанном на своеобразном восхищении и невольно краснея, подумал – Надо же, о таком сокровенном, и так откровенно. Дура она что ли?
А Наташа, казалось, прочитав мои мысли, и словно желая добить меня окончательно спросила вдруг - А хотите Володя, я вам свою грудь покажу?
И тут же, светло-желтая футболка ее, с Джоном Ленноном на груди и надписью на русском языке” Битлс” взлетела куда-то вверх, и на минуту я словно ослеп от чего-то неописуемо светлого, по-юношески незрелого, запретного. Грудь ее, совсем еще неразвитая, и внешне очень твердая, с розовато-темными сосками на мгновение оказалась прямо перед моим лицом, и даже как мне показалось, коснулась моей щеки – легко и невесомо, словно и не сосок это, не грудь моей странной почти незнакомой девочки, а розоватое крыло ночной бабочки, робкой и беззащитной.
Прав оказался старшина, трижды прав. Я и взаправду оказался стопроцентным тихоней. Вид обнаженной девичьей груди, такой беззащитной и близкой, вогнал меня в состояние некого ступора – я почти не дыша смотрел в Наташины глаза, необычайного, схожего с расплавленной канифолью цвета, и с ужасом чувствовал, что краснею, краснею, казалось от самой шеи и до корней волос на макушке.
- Какой вы стеснительный, Володя!- радостно защебетала Наташа уже полностью одетая – Вы, что никогда голую женщину никогда не видели?-
Я словно китайский болванчик закивал головой в разные стороны, толком и не понять, наверное – да, или же совсем наоборот, нет.
Ну не говорить же ей, этой, такой необычайно странной девушке, что в том городе, где я жил, стояла огромная пересыльная тюрьма, совсем близко от нашей школы, и иногда, сквозь ее зарешеченные окна , в яркие солнечные дни можно было видеть женские тела, исписанные татуировками, с оплывшими животами и обвисшими грудями. Нет! Я лучше бы откусил себе язык, чем рассказал бы ей о подобном….
А еще через час, когда уже слышен был звук подъезжающей машины, приехавшей за мной, она неожиданно громко и очень естественно рыдая, задыхаясь, спросила меня.
- Володя, а вы еще придете? Ведь, правда?
Я молча кивнул, и странно охрипшим голосом , неожиданно даже для себя самого ответил-
- Я Наташа, к тебе, к вам обязательно приду. Вот дослужу еще год, и обязательно приду.
Наташа, вся красная от слез, вдруг прижалась ко мне всем телом и шепнула горячо и с придыханием
– Я вас Володя, через год, в этот же день буду ждать на этой скамейке. Я вас всю жизнь, всю- всю свою жизнь буду ждать….
…….Я бежал к призывно гудевшему Уазику, вытирая с щеки Наташкины (Наташкины?) слезы и слепо верил, что ровно через год, в такой же жаркий день, я появлюсь здесь, перед ней, перед Наташей, не в застиранной солдатской гимнастерке с большим оцинкованным ведром, а в гражданской элегантной одежде, весь такой красивый и предложу ей….., впрочем что я ей предложу я еще не успел придумать, как уже ввалился в горячее, брезентовое нутро машины.
……………………………- Вам плохо?
Вместо странного, по-своему очень красивого, заплаканного лица Наташи, передо мной оказалась сморщенная мордочка старушки в очках, накрепко прижатых к переносице светлой резинкой от трусов. Старушка довольно больно тыкала мне в бок резиновым копытом своей тросточки.
Я осознал себя все еще сидящим на корточках под окном, из фрамуги которого все еще струился запах варенья, к которому приплюсовался еще и явно патефонный, растресканно - шуршащий музон.-

Мне сегодня так больно,
Слезы взор мой туманят,
Эти слезы невольно
Я роняю в тиши…..

Это был уже своего рода перебор: И Машин отъезд, и запой, и плохо говорящий по-русски покупатель квартиры, и Наташа со своими тонкими пальчиками, пропахшими малиной, и некогда роскошный, а теперь совсем задрипанный двор ДОПРа, с его запахами, с его музыкой и патефонными песнями, с его старухами со своими резиновыми копытами. Это был явный перебор…
- Нет!- рявкнул я - Мне не плохо! Мне очень хорошо! –
Я разревелся, и на ходу отряхивая от побелки свои брюки, ринулся в арку, к набережной.
Стайка пухлых, пыльных воробьев, нехотя теребящих хлебную корку, вяло шевельнули крыльями, лениво симулируя полет, и вновь вернулись к прерванному занятию.
- До чего же низко я пал - вытирая ладонью слезы и сопли, думал я.- Даже воробьи и те меня игнорируют. Сволочи….
Храм Христа спасителя, вздыбился своей беломраморной глыбой прямо у меня над головой. Золотые купала, казалось плыли в темной синеве Московского неба. Пахло курами гриля, ладаном и бомжами.
- ПРИДИТЕ КО МНЕ, И ВЫ ОБРЯЩИТЕ….- Я бессмысленно , раз за разом перечитывал золотом выписанное воззвание и постепенно, в голове сложилась странная , полу дикая, полу идиотская мысль- А что если она, дура и впрямь все еще сидит на скамейке и ждет меня. Вот так сидит и ждет… А я как идиот, в этой Москве, мотаюсь в каких-то дурацких, самому себе непонятных переживаниях и сомнениях. В Вологду. Ну, конечно же, в Вологду. Я, несомненно, еще смогу сделать ее счастливой…. Ну, по крайней мере, попытаюсь…..
И я поспешил на вокзал…..
……..Не дай вам Бог, испытать на себе всю прелесть железнодорожной поездки, в летнюю жару, на верхней полке, да еще к тому же возле туалета.
Когда каждая, уважающая себя сволочь, проходящая мимо, как минимум ткнется лбом в твои свисающие ступни в несвежих носках, а то и попытается интеллигентно согнуть твои ноги в коленях….
А духота….?
А запахи…..?
А чай, вроде бы и в пакетиках, но явно многоразовый….?
А про пейзаж, пролетающий мимо пыльного твоего окна? я и вообще молчу. Грустно.
Вологда. Как странно, город почти не изменился. Все та же лысоватая привокзальная площадь. Все тот же протяжный выговор местных торговок, пытающихся сбыть тебе лежалые, холодные и кажется даже пропыленные пирожки.
Вас те же домики с резными ставенками и кустами чахлой сирени в палисадниках.
…..На ватных, дрожащих ногах я подошел к той самой, подполковничьей даче. Большой и красивый коттедж, отделочного кирпича возвышался за глухим, стального проката забором. Старенький сруб со скамейкой, где тридцать лет назад я вместе со странной девчонкой Наташкой объедался переспевшей малиной, оказался несколько в стороне, почти в самом центре одичавшего, разросшегося малинника.
Худощавая, поблекшая женщина, с тусклым взглядом, пустых ,цвета расплавленной канифоли глаз, в оборванной, застиранной футболке, где скорее угадывался, чем виделся силуэт головы Джона Леннона сидела на нашей, заветной скамейке и казалось просто спала, но спала с глазами открытыми, почти не моргая.
И это было страшно.
- Наташа - окликнул я ее.
- Это я, Володя…..
-Ты ждала меня, и вот я пришел…..
- Пришел, как и обещал. Теперь мы с тобой уж точно, правда-правда будем вместе. - ….
- Всегда …. До конца…..
-Я понял Наташа, ты слышишь меня (я уже почти кричал ей в лицо, кричал громко и безнадежно), слышишь? Я всегда, ты понимаешь, всегда любил только тебя. Одну тебя….
-Ну, может быть еще и детей своих…. Может быть….
Она, глазами цвета расплавленной канифоли посмотрела на меня, мимо меня, сквозь меня, и все тем же странным своим манером вопроса – утверждения спросила,-
-А что Володя, год уже прошел? Как странно? Я и не заметила. Вот и хорошо. Вот и славно. Какой вы красивый Володя, и эта борода, и эта шляпа…. А я дурочка, так и не успела переодеться к вашему приезду. Что скажут люди? Сто скажет папа? Хотя, хотя он, кажется уже и умер. А может быть, это кто-то другой умер? А я как обычно все перепутала…
-Ну что с вами, Володя? От чего вы плачете? Ни надо. Я верю, я знаю, уж теперь то все у нас будет хорошо.
Пойдемте в дом. Я вас просто обязана познакомить с папой. Хотя он, по-моему, уже умер.
Но ведь кто-то же живет в этом большом и красивом доме. Пойдемте Володя…..
………………………….-Леди и джентльмены, наш лайнер подлетает к главному аэропорту государства Израиль. Просьба воздержаться от курения и пристегнуть ремни. Приятной посадки, господа.-
- Маша откинулась от иллюминатора, и слегка взбив ладонями прическу, устало бросила в зевке-
- Ну, вот мы и дома. Ты рад Володя? А………………

[alis34]

Понравился "Ванька-дурачок". Очень сильные контрасты!
Деревня-мир красоты и примитива и душа поэтичного человека, который вне времен и режимов.
Сперва показалось, что окончание рассказа резко и неправдоподобно, а затем метафора и образ женщины стали понятны.
Спасибо за удовольствие уважаемый Поэт!

[vladimir58]

...И с кем только меня не сравнивали, и с Достоевским, и с Буниным, и с Давлатовым и с Шукшиным, но вот поэтом Вы меня, дорогая Алис назвали впервые...Спасибо, Владимир.

[BWM]

...И с кем только меня не сравнивали, и с Достоевским, и с Буниным, и с Давлатовым и с Шукшиным...

Сравнение со столь разными авторами может иметь скрытый смысл - отсутствие собственного стиля. Льва Толстого от Алексея Толстого читатель отличит по одной фразе.

Довлатов, кстати, хотел быть похожим только на Чехова.

[BWM]

Ванька - дурачок.

Не критики ради, а пользы читателя и автора для.

1. Понравился общий эмоциональный тон новеллы.
2. Не удается пока определиться с общей идеей новеллы:
-"Хороший человек достоин счастья"?
-"Чудеса случаются?"
-"Надо всегда надеяться на лучшее?"

Может, автор пояснит, в чем общая идея новеллы?.

3. Вопросы:
- что дает новелле кольцевая композиция?
- что такое конек?
- видел ли автор крышу Notre-Dame de Paris?

4. Не понравилось обилие хамской лексики, которую использует даже повестователь. Утомляет.

[BWM]

Ванька - дурачок.

2. Не удается пока определиться с общей идеей новеллы:

Попалась фраза, сказанная по другому поводу, но вполне подходящая для общей идеи обсуждаемой новеллы -

Ведь в русской истории и культуре Дурак (с большой буквы) занимает особое место. Субъект, побеждающий вопреки объективной реальности. Выигрывающий тогда и только тогда, когда рационально выиграть нельзя.

[Ilya.33]

Страшновато , но правдиво... Спасибо, Ilya/33

[BWM]

Читательскую конференцию, очевидно, придется заканчивать без автора.

Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, плох тот писатель, который не хотел бы, чтобы написанное им вошло в большую литературу.

Без тщательной работы над деталями и языком туда не попасть.

Конек - высшая точка кровли. Поэтому странно читать - "из-под...черепичного конька".

Античные архитекторы, строившие в Галлии, применяли систему римских крыш с малозаметным уклоном. Но вскоре убедились, что этот способ покрытия мало подходит для Франции -он не обеспечивает сток дождевых вод и особенно удаление снега. Романская эпоха сделала попытку создать крутые крыши, а готическая их приняла. Действительно, уклон крыши редко бывает меньше 45°; в общем он достигает угла равностороннего треугольника (60°) или даже превышает его.

При небольшом уклоне кровля удерживалась силой трения. Но в дальнейшем нельзя было рассчитывать на простое трение. Поэтому для более умеренных скатов обычно применяется желобчатая черепица, снабженная шипами. Для очень же крутых скатов употребляют или плоские черепицы с шипами, или прикрепляемые гвоздями свинцовые листы.

Именно свинцовыми листами покрыты скаты Нотр Дам де Пари.

Невозможно представить, что кошка способна забраться на конек по гладким свинцовым листам, уложенным под углом 60°, да еще покрытым мокрым снегом.

Эту деталь можно увидеть даже не приезжая в Париж -
http://www.paris-26-gigapixels.com/index-en.html

Неряшливая деталь сразу убивает двух зайцев. Читатель чувствует легковесное отношение автора к себе - Я шагнула на корабль, а кораблик оказался из газеты вчерашней. Литературный критик в неряшливой детали усматривает нежизнеспособность идейного мира произведения - Из ниоткуда в никуда.

[Вешалка]

Одиночество женщины (скорее всего дешевой уличной кокотки

Кокотка - содержанка - может быть дешевой, но уличной вряд ли, статус другой.

Французский текст нуждается в серьезном пересмотре, если, конечно, в нем нет какого-то тайного смысла. "Je vous svara café", например, это Вы умышленно?

любил он ее ровно родное дитяти

Больше родного дитяти, но ровно родное дитя.

Я понимаю, что суть не в этом, но глаза режет.

[evak65]

Как-то не по себе...
Будто в страшном романе.

[BWM]

Экспресc-тест на речевые штампы – пользуясь функцией редактора "найти" вводим слово "практически" и находим у этих авторов:

Маринина – За все надо платить
Донцова – Черт из табакерки
Шишкин - Письмовник
Улицкая – Казус Кукоцкого

И не находим у этих:

Толстой, Война и Мир, Тома 1-4
Набоков - Защита Лужина
Чехов - Три сестры

В обсуждаемом тексте – три раза "практически". Чем больше штампов и слов-паразитов – тем дальше от стиля.

[vladimir58]

ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ ЗА ДОЛГОЕ МОЛЧАНИЕ. СНАЧАЛА ПРОБЛЕМЫ С ИНТЕРНЕТОМ,ПОСЛЕ ЛИЧНЫЕ...
С КРЫШАМИ И В САМОМ ДЕЛЕ ПРОМАШКА. нУ А ТО ЧТО КАСАЕТСЯ ФРАНЦУЗСКИХ ФРАЗ, ТО К СОЖАЛЕНИЮ Я ПРОСТО ИХ ПЕРЕВОЖУ ПРИ ПОМОЩИ ИНТЕРНЕТ - ПЕРЕВОДЧИКА. Я К СОЖАЛЕНИЮ БЕЗЪЯЗЫКИЙ. ТО ЧТО КАСАЕТСЯ КОКОТКИ, ТО МНЕ КАЖЕТСЯ ЭТО НЕ СУЩЕСТВЕННО,КОКОТКА- СИНОНИМ ПРОСТИТУТКИ...еЩЕ РАЗ ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ ЗА МОЛЧАНИЕ. пОПРОБУЮ ПОСТАВИТЬ ЧТО-НИБУДЬ НОВЕНЬКОЕ(ЕСЛИ ПОЛУЧИТСЯ), НО ЗАРАНЕЕ ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ ЗА КУЧУ ОШИБОК(ВРОЖДЕННАЯ БЕЗГРАМОТНОСТЬ) С УВАЖЕНИЕМ ВЛ. БОРИСОВ.

[BWM]

Крыши крышами, но все же - что Вам как автору хотелось сказать этой новеллой?

[vladimir58]

...Да как Вам сказать...но я думаю. что нормальный. честный, трудолюбивый мужик, по-большому счету так и не вкусивший самого обыкновенного счастья имеет право хоть на что-то светлое...Так пусть этим светлым станет женщина на берегах Сены...

[Danislava]

...Да как Вам сказать...но я думаю. что нормальный. честный, трудолюбивый мужик, по-большому счету так и не вкусивший самого обыкновенного счастья имеет право хоть на что-то светлое...Так пусть этим светлым станет женщина на берегах Сены...

здорово, великолепная вещь..грустно и романтично, а продолжение не хотите написать? о том как русский мужик "офранцузился" и приехал назад в родную деревню внешне другим человеком, но внутри таким же простым и добрым

[vladimir58]

...Ох...Здорово конечно...Спасибо за подсказку...Но когда Вы прочтете продолжение, не обессудьте, помните что это уже ваша идея...

[vladimir58]

Я, Polly, польская водка и волнистый попугайчик в клетке с видом на кладбище...

Я сидел на тесной кухоньке заброшенного дома, с омерзением пил теплую польскую водку и смотрел в засиженное мухами окно. Через все стекло пробегала голубоватая трещинка, и как ни странно именно она казалось мне единственно реальным фактом из всего того что происходило со мной в настоящее время. Кресло-качалка, несомненно, найденное на помойке, впрочем, как и все в этом доме, подо мной тоскливо заскрипело, и я с неприятным удивлением обнаружил, что сижу совершенно голым. Первым моим порывом было желание вскочить, сбегать в соседнюю комнату и попытаться среди скомканного белья, полуживой мебели и обнаженных потных тел отыскать свою одежду, ну хотя бы носки – мужик неглиже, тем более, если ему за пятьдесят и к тому же без носок, зрелище, на мой взгляд, отвратительное.… Но сделав еще пару глоточков, и качнувшись в кресле, я подумал, что впрочем, наверное, особо торопиться и не стоит, тем более что в комнате, несомненно, темно. Все спят. Да и кто в конце то концов кроме полусонных мух, здесь, на кухне, может лицезреть несовершенство моей фигуры… - Никто…- решил я и поудобнее уселся в кресле…
Старинная, потертая временем лоза, из которой и было сплетено вышеупомянутое кресло, больно защемило мою левую ягодицу, и я заплакал. Я вообще в последнее время стал необычайно сентиментальным, а уж в пьяном виде и подавно…
Итак : я сидел в кресле-качалке на третьем этаже заброшенного дома и сквозь слезы смотрел на старинное кладбище расположенное буквально в двух шагах от меня. …Или я от него? Впрочем, это, наверное, и не суть важно.…Вдоль темной кирпичной стены белели идеально-ровные (словно вкопанные по шнурке) ряды каменных крестов. В этом режущем глаз контрасте, белого на темно – кирпичном, было нечто отталкивающее, бутафорское.
На мой вкус наши родные православные кладбища, по большей части неухоженные и неаккуратные, затерявшиеся среди пыльных тополей, были мне, несомненно, ближе и роднее. От осознания этого открытия, слезы мои потекли еще более вольготно и интенсивно. Отчего? Да кто его знает. Быть может от того что я русский, православный, крещеный и венчанный мужик, сижу голым на кресле-качалке, пью мерзкую теплую польскую водку, и смотрю на католическое кладбище. И то, что и я, и кресло-качалка, и кухня в заброшенном доме и даже католическое кладбище, находятся на Богом забытой северной окраине древнего Парижа, меня по большому счету не успокаивало…Скорее наоборот, тревожило. Своей нереальностью, нешепостью, показушной гротескностью. Да к тому же еще и польская водка.…В одиночку…
Над моей головой довольно громко завозилась какая-то сволочь и я, хрустнув шейным позвонком, взглянул на потолок. Там, где у нормальных людей висят люстры, или хотя бы лампочки Ильича на свернутых в жгут проводах, покачивалась клетка, в которой беспокойно сновал взад и вперед маленький волнистый попугайчик странной педерастической окраски.
– Ну, вот и собутыльник образовался. Обрадовался я и, плеснув водки в пустую жестянку из-под Русской красной икры поспешил угостить птаху. В отличие от меня, попугаю, водка понравилась. Уже через несколько минут он смотрел на меня тусклым взглядом алкоголика, вышагивая по дну клетки неверным строевым шагом, громко и старательно проговаривая каждую букву, трижды прокричал, задирая голову под потолок нечто подозрительно ненашенское:
-Que faites-vous ce soir?*
После этого откинулся на спину и, прикрыв голову голубым крылышком, прикинулся дохлым. Я снова взглянул на кладбище, и мне стало неловко сидеть перед этими крестами неглиже. Кладбище оно и в Париже - кладбище. Утерев слезы, я осмотрелся. На жестяном крючке в виде голубого кукиша, возле облезлой раковины, висел кокетливый фартучек с клубничкой на кармашке. Больше ничего из одежды я, к сожалению, не обнаружил и, плюнув на двусмысленность данного наряда, с сожалением встал с насиженного места и, подойдя к раковине, в грустном сомнении подвязал тесемки фартучка у себя над ягодицами. Наверно это выглядело пошло, но рассиживать перед усопшими с обнаженными чреслами наверняка было бы еще отвратительнее.
И тут я почувствовал необычайный голод. Польская водка натощак больше меня не прельщала, как не прельщает седая глуховатая и подслеповатая старуха молодого любовника. Тем более, если у нее на данный момент в плоском ее кошельке ничего путного нет, разве что кроме нескольких затертых и просроченных квитанций из ломбарда. Мысленно оценив это сравнение, я открыл залапанный холодильник с закругленными, обшарпанными углами. На средней полке в прозрачном блюдце лежала увядшая свеколка с тонким и длинным хвостиком – необычайно похожая на издохшую мышь. К свеколке этой меня манило еще меньше чем к польской водке и я, наконец-то решившись перебороть свою врожденную интеллигентность и нерешительность, поправив фартучек, направился в соседнюю комнату. Голые ступни противно липли к грязному линолеуму и отрывались от него с влажным громким треском…
- Ну и грязнули…- отрешенно констатировал я, приоткрывая тяжелую дверь с рифленым стеклом по центру. …
Сквозь неплотно прикрытые ставни на окнах, тонкими расплющенными пучками падал свет, в котором мельчайшими блестками вспыхивала пыль. На полу, на надувном матрасе слегка прикрытая несвежей простыней лежала дебелая негритянка, практически незаметная в полумраке темной комнаты и лишь ярко-рыжие кучерявые волосы на голове и паху смелыми мазками художника-экспрессиониста светились вызывающе и нагло. Тяжелые груди женщины, увенчанные темно-багровыми сосками расплылись бесформенно и нелицеприятно.
- Да неужели я, тот, которого так любили в свое время довольно красивые и независимые женщины там, в далекой и заснеженной России, мог в эту ночь заниматься любовью с этой особой? – вопрошал я себя в молчаливом крике, без стеснения разглядывая спящую. – Нет. Не мог…- Успокоился я после довольно долгого прислушивания к своей памяти и тут заметил, что вся моя одежда, включая носки и белое нижнее белье, аккуратно висит на венском стуле, отчего-то окрашенном в густо-зеленую краску. Подхватив одежду, я как мог быстро оделся и, положив на стол два маленьких фантика, две радужные купюры по десять евро, вышел из квартиры. Пройдя всего лишь один квартал, я увидел большую стеклянную витрину магазина, в котором торчал пыльный манекен вечно-молодого мужика и все вспомнил. Сразу. В одночасье.
…Я стоял возле витрины и разглядывал сквозь стекло длинные ряды разноцветных коробочек с французским парфюмом. Магазин уже был закрыт, хотя по московским меркам было еще рано. Ну да, еще не было и восьми часов вечера.
– Долбаная демократия!- ругнулся я закуривая. -Где это видано, что бы в субботу, в самую торговлю, магазин уже в восемь часов не работал? Я был сильно раздражен. И то сказать, побывать в Париже и не купить парижских духов, да как же такое возможно? Моя жена, теща и две внучки подобного просто не поймут…- И будут совершенно правы!- вслух констатировал я и только тут заметил, что возле меня трется пожилой негр с огненно-рыжей головой, кое-где тронутой намеками на седину. -Monsieur souhaite la vodka ?** Я недоуменно посмотрел на странного негра, но услышав и осознав знакомое слово грустно выдохнул.- Водки? А почему бы собственно и нет? После чего, не задавая лишних вопросов, поплелся вслед за малоразговорчивым афро - французом. На третьем этаже заброшенного дома нас встретила высокая, крепко сбитая, также рыжеволосая девица лет тридцати… - Наверняка дочь, хотя быть может и любовница…- Лениво подумалось мне, а я уже проходил на кухню вслед за странным семейством… - -*Mon nom est Polly ...- **Ceci est mon père. Son nom est Jean.представилась молодая женщина и протянула мне черную с наружи и бледно-лиловую с прожилками ладонь. Я пожал ее (поцеловать черную ладонь, мне что-то явно не давало.…Быть может я скрытый расист?), и, напрягая память, выцарапал из школьной программы нечто галантное, типа: - А comme vous appellent ? My name is Vladimir. I from Russia... There is such country – Russia! – Я уступил молчаливому жесту рыжеволосого старика и пустился в печально скрипнувшее подо мной плетеное кресло. - Russia…- понимающе повторили отец с дочерью почти одновременно, и из морозильного отделения голодно дребезжащего холодильника появилась тронутая инеем бутылка польской водки…

…Я брел вдоль шумной парижской улицы, утомленно разглядывая коренных парижанок, поджарых, словно русские борзые, устало - некрасивых и отчаянно элегантных. Рассматривал смуглых приезжих в паранджах, с короткими ногами и широкими бедрами, брел, аккуратно швыряя окурки, в урны, упакованные в черный целлофан, и думал, думал, думал. Я вспоминал Петровского любимца - Ганнибала, что влил в древнюю боярскую кровь капельку своей, и не без удивления понимал, что подобное кровосмешение пошло только на пользу уставшему дворянству. И как это ни странно, где-то глубоко в своей душе, я отчаянно хотел, чтобы, когда-нибудь, на парижскую мостовую шагнул смуглый мальчишка с рыжими волосами и зелеными глазами, и во весь свой мальчишеский голос крикнул непременно на идеально правильном французском языке: -***Maman, maman. J'ai appris à écrire de la poésie!
…А еще я думал, что же я скажу тому, бесконечно беспристрастному и справедливому, когда он наконец-то спросит меня:
- Ну а как ты соблюдал мои заповеди, сын мой?
------
*Меня зовут Полли...
**Это мой отец. Его зовут Джон.
***Мама, мама. Я научился писать стихи!

[Danislava]

...Ох...Здорово конечно...Спасибо за подсказку...Но когда Вы прочтете продолжение, не обессудьте, помните что это уже ваша идея...

хорошо, но у вас так здорово получается, думаю не разочаруюсь

[BWM]

...Да как Вам сказать...но я думаю. что нормальный. честный, трудолюбивый мужик, по-большому счету так и не вкусивший самого обыкновенного счастья имеет право хоть на что-то светлое...Так пусть этим светлым станет женщина на берегах Сены...

Значит, все-таки была конкретная идея и в одном из вариантов я угадал.
Часто авторы исключают неоднозначные истолкования своих произведений композицией. Например, у Блока -

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века -
Все будет так. Исхода нет.

Умрешь - начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь

Здесь кольцевая композиция (Ночь, улица, фонарь, аптека...Аптека, улица, фонарь) подчеркивает основную идею произведения - безысходность существования.

В новелле кольцевая композиция (кошка, снег, мост...мост, снег) ничем не помогает понять Вашу идею. Более того, кажется - убери или ее часть, или всю композицию полностью, ничего не изменится.

Обычно, сначала автор придумывает содержание будущей новеллы. Потом ищет подходящую форму для выражения этого содержания. Как произошло у Вас?

[BWM]

Рассказ как жанр требует чувства меры и ритма, — пишет Дмитрий Быков, — и потому первые свои рассказы я писал в стихах: там не разлетишься, форма сама диктует.

http://ru-bykov.livejournal.com/